– Не я. Ты, право, как ребенок. Капризный, испуганный ребенок.

Она верила, что он не притворяется. А он ее объяснениям и обещаниям верить не хотел. Наверное, все-таки чувствовал, что сама она для себя еще ничего не решила.

На перроне отрешенно и уныло признался:

– Сегодня, пожалуй, напьюсь.

И она не стала отговаривать, восприняла это как очередное объяснение в любви, может быть, самое искреннее и убедительное.

Написать заявление проще, чем отдать его начальству. Стандартный лист бумаги, стандартные слова, нет надобности следить за стилем, однако дала вылежаться, нечаянно пролила на него кофе и переписала буква в букву. Несла уже без надоевших сомнений и колебаний, даже гордость шевельнулась, когда сообщала начальнику, что выходит замуж и уезжает. Имя жениха не называла, и не только потому, что начальник вряд ли слышал о нем.

Удивлять Светку по телефону не стала, повезла новость на себе. Лучшая подруга не смогла скрыть растерянность: одно дело рассуждать о тяжелом характере гениального Лермонтова, другое – услышать, что близкий человек собирается кинуться в омут, наполненный то ли смолой, то ли кислотой, то ли блевотиной. Недавний гость оставил по себе тяжелую память, а другим она его не видела. Но, зная поперечный характер подруги, отговаривать не стала. По-настоящему умный человек всегда предполагает, что и другие люди не совсем идиоты. А Светка была умненькой. Не кинулась доказывать очевидное и устраивать детальный разбор будущего мужа, попробовала отрезвить с другой стороны.

– Наталья Крандиевская, выйдя замуж за Алексея Толстого, вынуждена была отказаться от собственных поэтических амбиций.

– А я не собираюсь отказываться. Как я откажусь, если строчки сами лезут, давно такого не случалось.

– Но выдержишь ли? Ты же знаешь, как я люблю твои стихи.

– Не будем загадывать. Давай лучше выпьем, а потом обнимемся и всплакнем.

– Обнимемся обязательно. Только не вздумай терять уверенность, твои стихи не хуже его.

– У тебя такой тон, словно прощаемся навсегда. Не за границу, поди, намылилась. А касаемо стихов – ломаться не стану. Сейчас выпью для смелости и открою фонтан красноречия.

Здесь она явно кокетничала. Самой не терпелось прочесть и удивить подругу. Та, естественно, ждала услышать лирический отчет о нежданном-негаданном романе, а для нее приготовили страшную сказку про мстительную ведьму, в которой легко угадывались черты «домработницы». Вообще-то она избегала читать Светке стихи, в которых сомневалась сама, берегла единственную поклонницу, не хотела расшатывать веру в себя, но «ведьма» писалась живой горячей кровью и требовала незамедлительной оценки. Однако, еще не дочитав, увидела, что не доходит до подруги вся глубина обиды, вложенной в стихотворение. Дежурные слова о любви ко всему, что написано ею, настроения не поднимали и не зазывали на откровенность. А ведь ехала не только проститься. Сомнения свои тащила. Но все увезла назад. Может, даже больше, чем привезла.

Светка постеснялась заговорить о любви. А если бы у подруги не хватило ума? Что бы она ответила? Обманывать было глупо. И Светку, и себя. Не знала она ответа. Спросила бы о любви к его стихам? Отчеканила бы твердое «нет». Только не от страха ли? Все-таки, если без лукавства, чувствовала в них скрытую силу. Восторги окружающих подпевал на нее не давили, сама догадывалась. Точнее было бы ответить: «Моим стихам не нравятся его стихи». И что же получалось: стихи – не любят, сама – в дремучих сомнениях, – так зачем же ехать? И все-таки что-то тянет туда, к некрасивому, пьющему, вздорному… Если очень долго задавать вопрос, ответ можно выклянчить, правда, не совсем приятный. Не сама ли издевалась над знакомой поэтессой, пламенно и восторженно прыгающей из одной полезной постели в другую; поднималась как по ступенькам, выбралась из-под рецензента, залезла под редактора. Впору и над собой издеваться, но оправдания приходили очень легко. Поэт был слишком занят собственной персоной, чтобы за кого-то хлопотать, и не из тех, кто умеет проталкивать, и уж тем более стихи, которые самому не интересны. Этим она не обольщалась. Но надежда? Коварнее надежды только вино. Та поэтессочка, заработав две книжки, получила членский билет и перестала писать. Наверняка объясняла кому-то, что охладела к стихам, не догадываясь, что это они охладели к ней. А вдогонку напоминал о себе другой, но до боли похожий сюжетец. Забрела на «встречу со зрителем» и услышала, как молодая, но знаменитая актрисуля, выскочившая в юном возрасте за режисера, глядя на которого можно прийти в ужас от мысли, что надо ложиться с ним в постель, заявила, что может легко обойтись без кино. А другая великая актриса почему-то не может без него обойтись, цепляется из последних сил. Не потому ли, что свалившийся с неба ранний успех быстро сменила глухая многолетняя пауза, пересыщенная борьбой за выживание. Память о бесчисленных оскорблениях, унижениях, сомнениях и прочих пытках умоляет потерпеть и отыскивает соломинку даже при полной безнадежности.

Никакой выгоды замужество ей не сулило – в этом она сумела убедить себя. Но у Веры Петровны скорее всего другое мнение. Абсолютно обратное. И она посчитает святой обязанностью донести его до окружения усыновленного ею Поэта. Самое обидное, что с подозрениями «домработницы» очень легко согласиться, они на поверхности и без нее напрашиваются, – а противопоставить нечего. Может быть, потому и ехала, чтобы доказать свое право и свою правду?

Билет она купила заранее и телеграмму отбила. Но сомневалась, даже отправляя посылки на новое место жительства. Небогатое «приданое» уместилось в три десятикилограммовые коробки. Разумнее было что-то оставить у Светки, но после недолгих колебаний упаковала все и не только потому, что не захотела обременять подругу своими заботами. Общие тетради со стихами и любимые наряды уложила в чемодан. Сентябрь стоял подозрительно теплый, но плащ упаковывать не стала, да и места для него не было. Везла с собой и пятьдесят книжек Поэта, купленных на случай, если в магазины города книга еще не дошла. Посылки отправляла на «до востребования», а обратный адрес пришлось писать Светкин, но все-таки надеялась получить сама. Хотя… Сколько ни гони от себя дурные мысли, сколько ни запирайся от них, они, ползучие, всегда находят щели.

Поезд пришел еще засветло. Поэта на перроне не было. А слезы тут как тут, – заждались, родимые, не вылитые на долгих проводах, заспешили встречу обмывать. Уговаривала себя, ругала, успокаивала, а они, подлые, бежали и бежали. Поезд отправился дальше. Перрон опустел. Одна, красивая, заплаканная, возле ног чемодан, в руке сетка с книгами жениха. А в чемодане, между прочим, заждался выхода роскошный пеньюар, хорошо еще удержалась и не купила с дури подвенечное платье.

И все-таки напрасно паниковали слезы. Не забыл, не загулял, явился. Узнала его в мужичке, суетливо перебегающем через рельсы с другого перрона. Встречающих было трое. Все наперебой извинялись, особенно старались спутники Поэта, заверяя, что опоздали по их вине.

– По вашей вине или по вашему вину?

– Блестяще! – поспешил оценить ее банальный каламбур самый молодой из троицы. – Старик, твоя невеста не только красива, но и остроумна.