– С кем это ты? – Глаза словно вцепились в нежданную гостью.

– С невестой! – радостно отрапортовал Поэт, потом не совсем уверенно добавил: – И с книжкой.

«Домработница» молчала.

– Кого еще там принесло? – послышалось из глубины квартиры.

«Домработница» не ответила, а колючий взгляд ее становился все въедливее. Хотелось бежать от этого взгляда. И надо было бежать. Но чего-то ждала.

– Ну, кто там?

– Это я, Михалыч, – наконец-то подал голос Поэт.

Лауреат Государственной премии вышел в обвисшем трико и в линялой майке. Но она не удивилась. В общем-то, и представляла его таким.

– Явился, не запылился, – потрепал по плечу, – мы уже думали, не увидим больше, поехал в Москву за славой, поймал ея и обвенчался с нею на ея жилплощади. А он глядите-ка, вернулся.

– Сам-друг, – не без ехидства подсказала «домработница».

Взгляд был не очень долгий, но цепкий. Мужицкий оценивающий взгляд. И она почувствовала, что приглянулась, оценил. Отблагодарила виноватой улыбкой, но подать голос не осмелилась.

– Дело житейское, – хохотнул, развел перед «домработницей» руки, смирись, мол. – А книгу-то принес или все уже проматросил?

– Принес, принес, – поспешила заверить «домработница». – Только показывать не торопится.

– Прекрасно! Давай, Вера Петровна, беги стол накрывай. Первую книгу грех не обмыть, заодно и познакомимся.

Вера Петровна не побежала. Перевела взгляд с мужа на Поэта. Не очень-то приглашающий взгляд, но гостье даже такого не уделила.

– Выпить, значит, захотелось? Вам лишь бы повод. А кто всю ночь охал да стонал? Кто с утра за сердце хватался?

– Не стоит, наверное, сегодня. Поздно уже. Мы случайно рядом оказались, вот я и уговорил подняться, книжку отдать, – замямлил Поэт, доставая сборник из внутреннего кармана. – Обмоем в другой раз.

– Ну, коли так, ежели к себе торопитесь…

И в предыдущем хохотке, и в уточнении «к себе» просвечивала двусмысленность. Даже не просвечивала, а лезла во все щели. Она видела, что хозяин приносит ее в жертву, выслуживается перед своей Верой Петровной. Да по-другому и быть не могло, не станет же он ради непонятно откуда свалившейся девицы злить супругу, провоцировать брюзжание и упреки. Зачем ему это? Куда комфортнее мирно лечь спать, а утром с ясной головой сесть за письменный стол.

Приняв книжку, лауреат покачал ее на ладони, словно прикидывая вес.

– Ну что же, для первого сборника весьма прилично. Редактор-то сильно покромсал?

– Ой, не надо на ночь глядючи.

– Да… Система… Поэтам здесь, пожалуй, побольнее, чем нам, прозаикам грешным. Эти пакостные суки… – А дальше последовал длинный витиеватый небоскреб мата.

– Ты бы хоть при чужой невесте язычок попридержал, – с наигранным испугом одернула Вера Петровна, да и не одернула вовсе, скорее, благословила.

– Пусть привыкает к великому и могучему, если с поэтом жить собралась. Иван Бунин похлеще меня матерился, зато художник какой! Где уж нам, лилипутам.

– Бабник твой Бунин.

– Барин он, ему положено, – заглянул в книжку. – А почто не подписал?

– Как-нибудь потом, ничего интересного в голову не приходит.

– Обмывать не хочет, подписывать не может. Это называется головокружение от успехов.

– Зачем вы так, дело в другом.

– Знаю, в чем дело, не маленький. Ладно, пойду штудировать.

Аудиенция закончилась.

На улицу она выбежала первая. Но слез не было, даже близко. И оправдания слушать не хотелось. Поэт и не оправдывался. Достало ума. Однако объяснения все-таки высказал:

– Приревновала Вера Петровна. Она меня, как бы тебе сказать, в некотором роде усыновила. У нее первый ребенок умер, мальчик да еще и тезка мой… А я, такой-рассякой, новую мамочку привел.

– Лешкина жена тоже в сыночках тебя держит или посерьезнее роль отвела?

– Нинка-то здесь при чем? Мне показалось, она к тебе всей душой…

– Показалось, голубчик, показалось.

– Не может такого быть. Если что, я живо на место поставлю.

– Не надо, я привыкла.

– Да уж наверное, с такой-то красотищей. Догадываюсь, как тебя все бабы ненавидят. И, кстати, отлично понимаю ситуацию. Меня поэты тоже не любят.

Нашел, чем утешить. Ей больно, а он о себе, любимом. Хотелось рассмеяться. Но слезы были ближе. Удержалась, вымучила улыбку, отыскала общую беду, вроде как объединяющую.

– И меня поэты не любят.

Про поэтов не понял, не услышал, продолжал по накатанному.

– Ничего, привыкнут. Вера Петровна добрая тетка, просто к ней приспособиться надо.

– Вот и приспосабливайтесь, а меня увольте. Чихать я хотела на ту и на другую.

– Тебя никто и не заставляет, главное, что я тебя люблю.

– Спасибо… А знаменитого петуха так и не показал.

– Ой, Господи, забыл о самой главной достопримечательности города. Ничего, у нас еще будет время.

– Если его не зарубят.

– Не посмеют.

– Приведешь Веру Петровну в гости к ним, а петушок возьми да и клюнь… Первым, пожалуй, за топор схватишься.

– Молодец, гениально придумала.

Сюжет с петухом его немного взбодрил, но ненадолго. Притих, ушел в себя. Вроде и битый немало, а проигрывать не научился. Неудачный визит задел не только ее самолюбие, это она понимала, но все-таки считала, что женщина больше нуждается в утешениях, а пришлось утешать самой. Дома без разговоров достала сэкономленный на лауреате коньяк. Потом сама попросила Поэта почитать и с удовольствием слушала, и непритворно хвалила.

Утром, еще в постели, напомнила, что ей надо возвращаться в Москву.

– Навсегда? – испуганно спросил он. – Ты же обещала.

Обещаний она вроде как не давала, да если бы и оговорилась нечаянно – ни к чему это не обязывало. Хуже всего, что сама не знала, как быть. Но больше склонялась к тому, что вернется, хотя бы назло «домработнице», не утихало мстительное желание пройтись перед ней при хорошем освещении, в лучшем своем платье, с гордо поднятой головой.

Ее объяснения, что надо уволиться с работы и забрать трудовую книжку, Поэт воспринимал с трудом. Казалось, он вообще не имеет представления о подобных процедурах, очевидных для любого взрослого человека. Ничего не хотел понимать, кроме собственного страха потерять женщину.

– Почему через две недели? – удивлялся он.

– Потому что по закону положено отработать такой срок после подачи заявления.

– Что за дурацкий закон! Кто его выдумал?