«Люди, существа одновременно природные и идущие наперекор природе, всегда были своего рода аномалией. Именно этим так знаменателен антропоцен: мы видим, как природная аномалия меняет устройство природы», — читаем мы в одной из работ об антропоцене[362]. Нарратив антропоцена строится на интересном переосмыслении наших прежних представлений об агентивности. Эта перемена противоречит духу антропоцентризма. Она касается доминирующей в истории, философии и других гуманитарных науках антропоцентричной парадигмы, которая признает способность к самостоятельным действиям только за человеком. В экологических гуманитарных науках, социологии техники, акторно-сетевой теории и исследованиях науки и технологий при объяснении тех или иных явлений учитываются и другие субъекты, помимо человека, тоже наделенные агентивностью: технологические инфраструктуры, машины, другие виды, микробы, постоянные свойства почв, ограничения, еще сохраняющиеся на планете, и экологические условия. Как стараются убедить нас авторы, придерживающиеся постгуманистической концепции агентивности[363], те, кем до сих пор интересовались история и социальные науки: выдающиеся личности, герои, представители элиты, — вместе с их намерениями и индивидуальностью не составляют единственно возможный предмет изучения.

В эпоху антропоцена парадигма человеческой агентивности и человека как источника всех намеренных действий вызывает сомнение с точки зрения как методологии (это весьма слабый постулат), так и философии, — она воплощает высокомерие антропоцентризма в период дестабилизации всех систем планеты. Поэтому дискуссия об антропоцене заставляет задуматься о возможных типах агентивности и даже об альтернативных трактовках интенциональности. Исследования, проведенные в русле акторно-сетевой теории, показали, что наши действия опосредованы нечеловеческими субъектами и определяются ранее принятыми решениями, а кроме того, что агентивность можно «передать» окружающей среде. По этой причине инфраструктуры могут продолжать функционировать без участия человека, как это происходит с турникетами в аэропортах, задерживающими и пропускающими поток пассажиров, или с «лежачими полицейскими» на внутренних трассах, которые заставляют водителей снижать скорость[364]. В результате серьезно меняется и взгляд на человеческую агентивность. Она носит случайный характер, принимает разные формы, проявляется с разной степенью, подвержена колебаниям; технологические или природные факторы могут блокировать, ограничивать или направлять ее. При определенной комбинации условий ее можно даже почти полностью нейтрализовать.

Проблемы антропоцена, такие как вопрос о планетарных границах или об изменении климата на Земле, заставляют задуматься еще и об агентивности, интенциональности и ответственности — индивидуальной и моральной. Какое место индивидуальные намерения (и действия) занимают в контексте климатической катастрофы или утраты биологического разнообразия? Разве мы все не ощущаем отчужденность и бессилие? Разве не в этом причина сопутствующей антропоцену апатии? Мы отлично понимаем, что все мы поодиночке оторваны от нависших над планетой опасностей и лишены возможности на них повлиять. Тогда на каком еще основании мы можем в подобных условиях оперировать привычным понятием агентивности?

Важно, что благодаря дискуссиям об антропоцене проблема нежелательных побочных эффектов человеческой деятельности и риска, который приобрел систематический характер, привлекла к себе внимание. Теории о нежелательных последствиях, в свою очередь, выходят за рамки мышления, опирающегося на понятия намерения, рационального плана, предсказуемости и контролируемого прогресса. Теперь, когда мы сознаём существование планетарных границ, необходимо пересмотреть прежние взгляды на человеческую деятельность, потому что нет никаких внешних факторов, на которые мы могли бы списать нежелательные последствия собственного поведения. Учитывая, что определение ответственности за непреднамеренные действия неизбежно будет расплывчатым, требуется пересмотреть и прежнее понимание поведения.

Склонность игнорировать активные силы природы или связи между людьми и нечеловеческими субъектами можно расценивать как свидетельство своего рода присущего человеку цинизма и высокомерия[365]. Мы можем лишь догадываться, что послужило причиной разрыва между человеком и природой. Взгляд на природу как на мертвую, пассивную материю? Представления об огромных ресурсах, которые можно захватить и использовать? Капиталистическая тенденция любой ценой добывать то, что человек способен заполучить ради накопления капитала? Умение видеть в природе лишь источник пользы? Поиски «дешевой природы»[366] ради ее эксплуатации? Привычка думать только о практической ценности природы с точки зрения потребностей человека — «венца творения»? Или, наконец, позиция (анти)экологического нигилизма, не предполагающего никаких угрызений совести?

Возьмем такой пример: в господствующих сегодня нарративах рыночного неолиберализма природа сведена к тому, что способен увидеть в ней рынок. В этом смысле она утрачивает свою автономность. Логика рынка требует превратить в товар то, чем мы еще «располагаем» на планете. Агентивность природы здесь цинично сужена до единственного вызывающего интерес аспекта — способности приносить прибыль. В соответствии с логикой рынка, охрана природы должна окупаться, природа должна заработать, поэтому здесь не обойтись без денежных расчетов. Еще раньше, когда леса превратились в «запасы древесины», рыба и морепродукты — в «улов», животные — в «скот», реки и озера — в «запасы питьевой воды», отношение к ним как к товару и их уничтожение стали восприниматься как нечто законное[367]. Вот почему возникло такое понятие, как «экосистемные услуги», или отношение к экосистемам как к «банкам», снижающим экологический риск[368]. Сегодня все больше организаций требуют производить оценку экосистемных услуг, как, например, Европейский союз в рамках своей программы «Горизонт-2020». Кроме того, предпринимаются попытки оценивать убытки от утраты биоразнообразия. Существуют даже оценки общей стоимости всех экосистемных услуг и мирового природного капитала. Согласно этим оценкам, в 1997 году их стоимость вдвое превышала мировой ВВП[369].