— Дарьиной, — уточнил Сырцов.

— Тем хуже для Дарьи, — отмахнулся от него полковник. — Они хотят, чтобы вы с Жоркой вышли на один определенный след, неукоснительно взяли его и пошли по нему до конца.

— Ну это и ежу понятно, — неуважительно отозвался о маховских умозаключениях Сырцов. — Да, нас отвлекают, но от чего?

— Что у вас есть? — быстро спросил Махов.

— Так я тебе и сказал, — просто чтобы возразить, брякнул Сырцов, а Смирнов миролюбиво напомнил Махову:

— Все, что у нас есть, тебе известно. Колоссальные деньги, обретенные неизвестной нам группой весьма рисковых людей с отчаянной смелостью. На смертельную опасность пошли.

— Смертельная опасность — это вы с Жоркой? — невольно поинтересовался Леонид.

— Ага, — простодушно согласился Дед и счел нужным добавить: — И ты со своей государственной командой. Они — не мальчики, чтобы не просчитать и не выявить все возможные наши связи. Да, они — не мальчики, и тогда тем более удивительно, что они начинают страшные и обоюдоопасные игры. Что их подвигнуло на это? Нам ориентировочно известна их цель — выборы, к которым они должны подойти в белых одеждах. А тут мерзкая уголовщина с кровью и грязью. Вдруг с ними-то кровь и грязь соединятся?

— Я думаю, они твердо рассчитывают на тройное, как на атомных электростанциях, кольцо защиты, — солидно предположил Махов.

— А если мы им Чернобыль устроим? — азартно спросил Сырцов.

— Жеваное мочало. Бег на месте. Лошадка Тянитолкай, — мрачно изрек беллетрист, наливая себе третью.

— Ты это о чем? — осторожно поинтересовался Смирнов.

— Не о чем, а о ком, — отредактировал его Кузьминский. — О вас.

— Красиво. Особенно про Тянитолкая, — констатировал Смирнов. — Но будь добр, Витя, объясни жующим мочало суть.

— С удовольствием! — Кузьминский в два гулких глотка опустошил лафитник. И пока непонятно было, в чем его удовольствие. То ли в выпитой водочке, то ли в предстоящем словоизвержении. Оказалось, и в том, и в этом: — Хорошо! — Это насчет водочки. — Я умный, а вы суетливые дурачки! — А это только начало тетеревиного токования. — Вот вы тут прикидываете варианты, просчитываете их возможные ходы, разрабатываете разнообразные версии. Рутинные телодвижения, тривиальные действия заядлых сыскарей. А может, их расчет именно на это?

— То есть? — угрожающе спросил действующий полковник, обидевшись за рутинно-тривиальных заядлых сыскарей.

— Вас не по ложному следу пускают. Вам предлагают многочисленные следы в разные стороны. И еще предложат. И, скорее всего, не ложные, а настоящие, но ведущие в никуда, по которым вы будете метаться, как ошалевшие сеттеры по болоту. Все просто: вы — в цейтноте, а они выигрывают время.

— Для чего? — потребовал ответа Махов.

— Для очень большого безобразия, — писатель искусственно зевнул. — А какое это безобразие — разбираться вам.

— Есть резон! Пропойца-то он, конечно, пропойца, но котелок у него варит! — с некоторым даже восхищением заметил Смирнов.

— А нам делать-то что? — выразил мрачное недоумение Сырцов.

— Как «что»? — сейчас недоумевал Смирнов от сырцовской несообразительности. — Все на выборы!

На этот раз собрались под «Рабочим и колхозницей». Символом, так сказать, мощи и неуклонного движения вперед. Трибуна пристроилась у ног нержавеющей стальной пары. Стоявшая под башмаком рабочего ответственная Сусанна тихо, чтобы не в микрофон, напомнила задумчивому Маркову:

— Пора начинать, Егор Тимофеевич.

— Подождите, Сусанна. — Егор Тимофеевич смотрел на сухое дно уходящего от монумента неглубокого бассейна. — А красиво, да?

На сухом бетоне дна было расстелено громадное лоскутное одеяло, сшитое из трогательных ситцевых тряпочек в цветочек, обрывков павловопосадских платков, кусков сурового льняного полотна и флажков на любой вкус: красных, бело-сине-красных, черно-желто-белых, зеленых, оранжевых, голубых. Умелые руки шили это одеяло. Ничего не скажешь — красиво.

— Красиво, — равнодушно подтвердила Сусанна, чуждая эстетических эмоций. — Но пора, пора начинать. Люди ждут.

Тысячная толпа действительно стояла вдоль берегов высохшего водохранилища и ждала, но без раздражения. Люди смотрели на одеяло и улыбались.

Размышляя о том, не рано ли он выбросил главный козырь в виде столь привлекательного одеяла, Егор Тимофеевич рассеянно разрешил:

— Начинайте, Сусанна Эрнестовна.

Она от удовольствия, как копытами, забила высокими каблуками. Ужасно любила общаться с массами. Щелкнула алым ногтем по микрофону (мягким треском аукнулись репродукторы), склонила к своим устам податливую микрофонную шею, и мощное ее контральто, которым вполне могла бы заговорить нержавеющая колхозница, темпераментно приступила:

— Друзья мои! Друзья по несчастью… — Она трагически помолчала и вдруг одарила «своих друзей» лучезарной улыбкой. — И, надеюсь, в скором времени друзья по счастью, которого, я уверена, мы добьемся, если, соединенные накрепко, как наше российское лоскутное одеяло, сплоченным строем решительно двинемся к нашей заветной цели. — Не сочтя нужным уточнять цель (чего там уточнять, она всем ясна — земной рай для русского народа), она сделала паузу, а потом оптимистическим выкриком представила первого оратора: — Слово замечательному писателю и драматургу, нашему товарищу по борьбе Валерию Кирилловичу Чернавину!

Бородатый, коротко стриженный, среднего роста, на вид средних лет, упитанный человек поправил микрофон (все-таки повыше был Сусанны), откашлялся в него и задушевно начал:

— Все, кто знаком с моим творчеством, понимают, что мое участие в движении «Патриот» — не случайность, не прихоть, не тщеславное желание лишний раз напомнить о себе. С первых своих шагов в литературе и искусстве я искал вдохновения у самых истоков народной жизни…

Из песни слова не выкинешь — что верно, то верно: с первых шагов писатель и драматург Чернавин припадал к истокам. Прославился в определенных кругах он тем, что в сценариях своих и пьесах славил энергичных молодых людей, которые, творчески используя указания партии и правительства, делали все краше и краше и без того прекрасную жизнь советского народа. В конце восьмидесятых пришлось переменить пластинку, что он и сделал с изумительной виртуозностью: опубликовал разоблачающий партию и правительство роман, который он якобы написал пятнадцать лет тому назад и таил с опасностью для жизни до лучших времен. Прошла мода на разоблачения, и плодовитый писатель освоил жанр триллера. Не мудрствуя лукаво, заставлял содрогаться (trill) читателя прямо от названия своего опуса. Пошли в ход змеи: «Гюрза», «Гадюка», «Удав», «Кобра». Использовав всех смертельно опасных (боа-констриктор был отвергнут — малоопытный читатель мог принять такое за дамский воротник) холоднокровных пресмыкающихся, он решил перейти на их родственников. Так появились «Дочь гюрзы», «Сын удава», «Сестра кобры». Потом в ход пошли сложносоставные названия. Однако с ними дело обстояло хуже: последний роман «Дочь гюрзы в пасти бешеного тигра» раскупался вяло. Подоспела пора заняться политикой.