3 декабря 1925 г., отвечая на многочисленные записки на XXII Ленинградской губернской конференции РКП(б), Г.Е. Зиновьев пояснил: «Съезд нашей партии предполагался в Ленинграде, это было постановлено предыдущим съездом. На последнем Пленуме ЦК, вопреки горячим настояниям ленинградских товарищей, ЦК решил перенести работу съезда в Москву. Главный мотив был тот, что работа съезда должна продолжаться не меньше недели, а то и больше, и что на это время пришлось бы почти всему составу правительства, всему составу ЦК оторваться от текущей работы. […] Вот был мотив большинства ЦК»[560].

Уже «единство места», помноженное на провал предложения Г.Е. Зиновьева как председателя Исполкома Коминтерна созвать Расширенный исполком Коминтерна в октябре – ноябре 1925 г., то есть в преддверии XIV съезда РКП(б), а не после него[561], стал для делегатов XIV съезда сигналом, что политическая карта Зиновьева бита. Вторым сигналом стало выступление с политическим отчетом Сталина, с организационным – Молотова, притом что на двух предыдущих съездах отчеты (как мы уже указали) делали, соответственно, Зиновьев и Сталин. В довершение всего рабочая масса всегда крайне настороженно относилась к партийным дрязгам, в которых с начала ХХ в. были виновны сплошь интеллигенты. По справедливому замечанию А.И. Рыкова и Максима Максимовича Литвинова, «во главе оппозиции при расколах всегда стояли интеллигенты, если же случалось, что стояли во главе и рабочие, то это были, так сказать, объинтеллигентившиеся рабочие»[562] (то есть рабочая аристократия).

Помимо личной вражды на XIV съезде РКП(б) – ВКП(б), как известно, решились две важнейшие проблемы: определение темпов социалистического строительства и стратегии и тактики в деле мировой революции (прежде всего о декларированной сталинско-бухаринским руководством возможности построения социализма в отдельной взятой стране).

Важно подчеркнуть: ни один из лидеров и видных деятелей Новой оппозиции в возможность свержения «сталинско-бухаринского» руководящего ядра ЦК РКП(б) во второй половине 1925 г. не верил, хотя Л.Б. Каменев и имел мужество сделать на заседании верховного органа партии заведомо провальное предложение о снятии И.В. Сталина с поста генсека. Г.Е. Зиновьев прямо заявил: «Мы превосходно отдавали себе отчет в том, что мы являемся меньшинством на этом съезде»[563]. Цели оппозиционеры ставили крайне ограниченные. Первая – добиться установления такого внутрипартийного режима, при котором меньшинству «по всем спорным вопросам» предоставили бы возможность «высказать свою точку зрения, защищать ее»[564]. Вторая – предупредить о тенденциях развития классовых отношений в СССР[565]. Для этого Новая оппозиция выставила Г.Е. Зиновьева содокладчиком по отчету ЦК, что в истории самостоятельной ленинской партии было явлением из ряда вон выходящим: большевистские вожди могли грызть друг другу глотки по какому угодно поводу, но только не по ключевому (поставленному в отчете ЦК) вопросу, потому что это могло быть дурно истолковано партийными и советскими работниками, а также использовано врагами советской власти. Когда большевики настояли на выставлении содокладчика по политическому докладу Центрального Комитета на Лондонском съезде РСДРП (единственный на 1925 г. прецедент в истории партии), Юлий Осипович Мартов, делавший доклад от имени ЦК, констатировал: «Факт назначения содокладчика о деятельности ЦК показал, что ЦК как единая коллегия не существует; что часть его рассматривает себя как связанную с остальной частью лишь федеративными узами»[566].

Признаем тот факт, что самовыпячиванием Г.Е. Зиновьев вызывал раздражение у представителей руководящего ядра большевистской партии еще при жизни В.И. Ленина – так, А.И. Микоян вспоминал позднее: «В конце мая 1922 г. у Ленина случился первый приступ болезни. Все мы, делегаты, собравшись в Кремле, с особым волнением ждали сообщения о здоровье Владимира Ильича. В первый же день работы конференции, 4 августа 1922 г., делегатов проинформировали, что, по заключению авторитетнейших врачей, как русских, так и иностранных, здоровье и силы Владимира Ильича восстанавливаются. Все мы тогда облегченно вздохнули и с каким-то особенным подъемом, бурно и долго аплодировали по поводу этого радостного сообщения. Во время конференции у меня, да и у ряда других делегатов, возникло недоумение, почему Сталин, в ту пору уже генеральный секретарь ЦК партии, держался на этой конференции так подчеркнуто скромно. Кроме краткого внеочередного выступления – рассказа о посещении Ленина в связи с нашим приветствием, – он не сделал на конференции ни одного доклада, не выступил ни по одному из обсуждавшихся вопросов. Это не могло не броситься в глаза. Зато Зиновьев держался на конференции чрезмерно активно, изображая из себя в отсутствие Ленина как бы руководителя партии. Он, например, выступал с двумя докладами – об антисоветских партиях и о предстоящем IV конгрессе Коминтерна. […] Ретивость Зиновьева я объяснил тогда его особой жадностью ко всяким публичным выступлениям и его стремлением непомерно выпячивать свою персону – этим он уже “славился”»[567].

И.В. Сталин твердо взял курс на построение социализма в отдельно взятой стране. Как заметил М.С. Восленский, представители большевистской верхушки «…не хотели быть временщиками и ставить свое будущее в зависимость от новых событий, слабо поддающихся контролю». Генсек учел пожелания «…своих назначенцев»[568]. В политическом отчете ЦК генсек заявил: «Вместо периода прилива революционных волн, который мы наблюдали в годы послевоенного кризиса, мы теперь наблюдаем период отлива революционных волн в Европе. Это значит, что вопрос о взятии власти, о захвате власти пролетариатом с сегодня на завтра не стоит сейчас в порядке дня в Европе»[569]. Не особенно преуспев в генерации собственных идей, Сталин вспомнил идею Троцкого о восточном варианте осуществления мировой революции, заключавшемся в наступлении на европейские метрополии в колониях. Генсек, опережая события на пару десятилетий, провозгласил создание двух мировых центров – США и СССР со следующей специализацией: «Англо-Америка – для буржуазных правительств и Советский Союз – для рабочих Запада и революционеров Востока»[570].

Г.Е. Зиновьев, будучи прожженным интриганом – под стать И.В. Сталину, маскировал коренное несогласие с идеей генсека о построении социализма в отдельно взятой стране под разногласия в тактических вопросах. По заявлению в ходе содоклада по политическому отчету ЦК главного идеолога Новой оппозиции, «бесспорно и всем ходом нашего хозяйственного развития доказано, что мы действительно строим социализм в нашей стране. Mы спорим лишь о том, можно ли окончательно построить социализм и закрепить социалистический строй в одной стране, и притом не в такой стране, как Америка, а в нашей, крестьянской. Мы не спорим о том, что строительство социализма в одной стране невозможно: количество наличного пролетариата в Советском Союзе для этого достаточно, хозяйственные предпосылки налицо, общеполитическая обстановка вполне благоприятна для того, чтобы с большим успехом строить социализм, памятуя, что поддержка международного рабочего класса к нам идет, что окончательно наше строительство социализма будет завершено в международном масштабе»[571]. Г.Е. Зиновьеву вторил Л.Б. Каменев, который в 13‐м пункте своих предложений съезду зафиксировал: «На вопрос о том, […] построим ли социализм в этой стране, несмотря на задержку