столь горьки современной Европе, была бы едва ли не пагубна для России. Она не только не в нашем национальном характере – она нам совсем не по возрасту. На Западе она естественна, как результат славной и долгой жизни, финал великого культурного развития. Мы же не знали ни подлинного Средневековья, ни Ренессанса, ни Реформации, ни Просвещения: куда же нам без веры и без истины? Что удивительного, что материализм у нас религиозен, механистическое понимание органично, а демократия не “арифметична”, а соборна»[627].

Устрялов многозначительно намекнул на возможность перерождения советского общества в условиях грызни в большевистских верхах: «Если коммунисты обязаны верить, то спецам в свободное от занятий время предоставлена возможность мечтать; “мечтать (про себя. – С.В.) у нас не запрещено, товарищи” (Сталин)»[628]. Кстати, тут бы можно было интерпретировать скорее местоимение «мы». «У нас большевикам мечтать никто не запрещает», – так, на наш взгляд, было бы правильнее трактовать сталинское высказывание.

Профессор выделил из всех направлений спора три основных составляющих: «1. Возможно ли строительство социализма в одной стране? 2. Должна ли быть названа государственная промышленность в СССР госкапитализмом или социализмом? 3. Есть ли нэп только отступление или в нем есть и наступление?»[629]

Новая оппозиция, мечтавшая вернуть времена XIII съезда, проиграла, поскольку директива «о направлении огня» – в сторону недооценщиков середняка, «поворотные решения 14‐й конференции [РКП] о деревенском нэпе получили полное одобрение партии»[630].

По мнению Устрялова, оппозиция «…была “ортодоксальнее” большинства, если под ортодоксией разуметь верность букве священного писания. Оппозиция застыла в своей преданности канонам. Она восприняла догму статически. Но ведь Ленин недаром же был выдающимся учителем диалектики. Недаром в марксизме есть много от Гегеля. Подлинные ученики Ленина должны воспринимать его собственное учение динамически. И большинство, несомненно, лучше выражало дух ленинизма, когда смело отталкивалось от отдельных букв во имя общего смысла. “Ленина мы берем не в отдельной части его, а в целом” (Сталин)»[631].

И действительно, Ленин был готов идти на какую угодно линию во имя революции. Ссылками на «вождя» могли напичкать свои предложения как Зиновьев с Каменевым, так и Сталин с Бухариным.

В заключение статьи Устрялов выразил уверенность, что «результаты XIV съезда благоприятно отразятся на стране. Если Политбюро будет неуклонно осуществлять принятые решения, если спасительное единство партии, несмотря ни на что, окажется сохранным и хозяйственные успехи последнего периода обзаведутся прочным фундаментом, обретут условия дальнейшего развития, темп возрождения не замедлится, а скорее даже ускорится. А это самое главное. Ради этого можно от души приветствовать и те идеологические формы, в которые ныне укладывается целесообразный жизненный процесс. Они облегчают его развитие: следовательно, они – благо»[632]. Профессор выразил одобрение линии сталинского ЦК, который «железным ленинским маршем» вел «ВКП, великую русскую революцию в национальный Пантеон, уготованный ей историей»[633].

Следует заметить, что аналогия между Русской православной церковью и большевистской партией широко распространена: Иосиф Сталин с его формулировкой «Орден меченосцев», фанатично веривший в марксизм Евгений Преображенский, Григорий Зиновьев с его самоопределением конца 1925 г. «грешный человек», Николай Устрялов с аналогией Собор Русской православной церкви – съезд РКП(б) – ВКП(б) и в наши дни Михаил Горинов с его тезисом о взаимном дополнении Евангелия и марксистско-ленинской теории. Если придерживаться соответствующей терминологии, Никон (Сталин) побил Аввакума (Зиновьева, который серьезно недотягивал до своего духовного «предшественника» пусть не гордыней, но стойкостью), марксистско-ленинские реформаторы сокрушили таких же ортодоксов.

Правда, устряловский вывод лил воду на мельницу оппозиции. По словам Устрялова, «вода, подвозимая советскому мельнику (пожалуй, так Сталина никто более не называл. – С.В.), вольно или невольно льется им на великую историческую всероссийскую мельницу. Мука революции послужит великому обновлению России и расцвету ее культурно-исторического бытия»[634]. Такие «комплименты» большинству ЦК от врагов советской власти объективно могли быть использованы Г.Е. Зиновьевым, получившим статью в порядке информации и оставившим ее у себя, несмотря на штамп «Подлежит возврату»[635].

Почти через полтора года, 27 июня 1927 г., устряловскую статью прокомментировало радикальное крыло оппозиции в ее т. н. «платформе 15‐ти», которую подписали Н. Заварьян, Б. Емельянов (Калин), один из бывших лидеров децистов и реальных руководителей ВЦИК Т.В. Сапронов, М.Н. Мино, М.И. Миньков, В.М. Смирнов, Т. Харечко, В.П. Оборин, И.К. Дашковский, С. Шрейбер, М. Смирнов, Ф.И. Пилипенко, Э. Дунэ, А.Л. Слидовкер и Л. Тихонов: «Устрялов уже объявил себя ленинистом и выступает в защиту т. Сталина против оппозиции, утверждая, что т. Сталин якобы верен “духу” Ленина, в то время как оппозиция держится за “букву” его учения. Буквально следуя примеру своих немецких собратий, пытавшихся объявить революционера Маркса “национально-немецким” Марксом […] он объявляет Ленина “национально-русским” Лениным, героем “возрождения” России, направившим ее по пути, ведущим в “национальный пантеон, уготованный ей историей”»[636]. В платформе выражалось категорическое несогласие с руководством ВКП(б) по основным вопросам экономики, внешней и внутренней политики[637].

Забегая несколько вперед, мы отметим здесь все же, что удар был настолько чувствительным, что сталинско-бухаринское руководство не пожелало не то что напечатать «Платформу 15‐ти» к предстоящему Июльско-августовскому 1927 г. Пленуму ЦК и ЦКК, но и вообще допустить представителей указанной группы на Пленум. 16 июля часть подписантов направила Центральному Комитету ВКП(б) следующее заявление: «На наше требование о допущении нас на Пленум ЦК мы до сих пор никакого ответа не имеем. Мы принуждены поэтому апеллировать к вам, к Пленуму ЦК. В порядке дня вашей работы стоят вопросы о съезде партии и о выступлениях оппозиции. В этих условиях мы не можем расценивать факт ненапечатания нашего документа и наших статей иначе, как акт самого грубого насилия над группой членов партии. Таким же актом насилия было бы и недопущение нас на Пленум ЦК. Оно означало бы, вместе с тем, и явный разрыв с ленинскими традициями руководства партией, благодаря которым партии неоднократно удавалось преодолевать возникавшие в ней разногласия. Достаточно вспомнить, например, что когда в 1920 г. в Московской организации возникли ряд оппозиционных групп, представители последних по инициативе Ленина были приглашены на заседание Политбюро, которое заслушало этих товарищей и только после этого сочло возможным принять решение. Та же практика имела место и в 1923 г., когда делегация от “46” была приглашена на Объединенный Пленум ЦК и ЦКК. В момент, когда разногласия между большинством ЦК и оппозицией достигли крайней степени остроты, разрыв с этой ленинской партийной традицией не мог быть ничем оправдан. Он был бы, вместе с тем, и прямым нарушением Устава партии и решений партийных съездов, обеспечивающих каждому члену партии “возможность влиять на направление партийной политики”. Поведение Политбюро в течение последних месяцев объективно означает линию на раскол партии. Вместо того, чтобы использовать всякую возможность [для] преодоления разногласий, вместо того, чтобы обеспечить всем членам партии возможность ознакомиться с подлинными документами сторон, вместо того, чтобы признать