«Ну давай уже, покажись», – мысленно потребовал Маршал, и то ли это подействовало, то ли просто совпало, но из темноты выплыло белое женское лицо с грустными глазами и модной короткой стрижкой. Выкрашенное серебряной краской короткое перо, заложенное за черную атласную ленту, время от времени отражало неуверенный свет трещащей в коридоре лампочки. Агата, задумчиво склонив голову, дотронулась до виска Константина Павловича, провела по щеке, по губам. Маршал удивился тому, что эти касания он почувствовал, они были ему приятны. Интересно, если б он мог, он задержал бы эту руку? Или пресек бы эти откровенные действия декламаторши?

Пока он решал эту нравственную дилемму, Агата наклонилась и прижалась своими губами к его, добавив еще вопросов. Ответил бы он на поцелуй, если б имел такую возможность? Оттолкнул бы девушку?

– Вы болван и тупица, господин полицейский. Ну кто просил вас умирать?

Зашуршала бумага – Агата поднесла к глазам какой-то листок, нахмурилась:

– Я написала вам стихи. Вышла эпитафия. Я прочту, даже если вы не слышите.

Ее низкий голос наполнил все помещение, гулко, ритмично застучал в висках:

Напои меня допьяна,

Назови меня осенью.

Половины не пройдено,

А глаза уже с проседью.

Колыбельную городу,

Поминальную тополю.

Усмехнуться бы в бороду

Да развеяться по полю.

Оттолкнуться – да оземь бы,

Головою в бурьян.

Между грязью и просинью

Лишь под хлебом стакан.

Последние строчки уже доносились откуда-то издалека, и сама Агата растаяла, сверкнув на прощание серебряной искоркой.

* * *

Первая капля – та, что вновь пробудила сознание, – ударила прямо в центр лба. Вторая упала на верхнюю губу и скатилась в рот, соленая и горячая, как июльская ялтинская вода. И только потом вернулись зрение и слух. На него смотрели женские глаза, блестевшие от слез. Лицо ниже глаз было укрыто белым носовым платком, лоб затянут черным траурным – и два блестящих глаза.

«Инь и ян», – подумалось Константину Павловичу.

А потом он узнал эти глаза.

Зина беззвучно плакала, слезы падали на лицо Маршалу, и она время от времени вытирала их платком. Было приятно, но какая-то тревожная мысль билась маленьким молоточком где-то у левого виска. Что-то срочно надо было вспомнить, что-то очень важное. Что-то, касающееся Зины.

– Костя, – всхлипнула она. – Костя. Костенька.

Он очень захотел проснуться, как это уже не раз бывало в прошлых кошмарах, даже постарался пошире открыть глаза – и ничего не изменилось. Зина уткнулась в платок, продолжая плакать. Из-за этого Константину Павловичу стало не видно ее лица, а ему очень нужно было еще раз посмотреть ей в глаза. Он точно знал, что без этого он не сумеет вспомнить то самое что-то тревожное и очень важное.

Какая-то тень заслонила источник света, Зинино лицо померкло, а на плечо ее опустилась мужская рука.

«Отрепьев!!!» – вспомнил Маршал.

Но за спиной Зины появился другой Николай. Облегчение, сменившее было тревогу, тут же обернулось раздражением – рядом с Зиной стоял Нейман. И Константин Павлович был готов поклясться, что в его взгляде он увидел надменное удовлетворение. Зина обернулась к Николаю Владимировичу, спрятала лицо у него на груди, не прекращая рыданий, а он сочувственно приобнял ее за плечи, утешительно погладил по голове, по спине.

– Ну будет, будет. Что уж тут попишешь. Надобно дальше жить, Зинаида Ильинична, – с интонациями заправского балаганного гипнотизера приговаривал он, продолжая гладить ее плечи.

А после посмотрел поверх Зининого подрагивающего плеча на неподвижного соперника, победно улыбнулся и беззвучно, одним губами произнес:

– Моя.

Маршал рванулся вверх, выплеснул из легких весь накопившийся воздух в диком крике:

– Неееет!!!

Зина даже не обернулась, а вот Нейман удивленно приподнял брови и начал вдруг терять очертания, затрепетал, подернулся какой-то рябью, будто отражение в потревоженном зеркале пруда, – и вовсе сгинул. А после и вся черная комната вместе с траурной Зиной, перегоревшей лампочкой и потолочной картой рек Европейской части России исчезла.

Константин Павлович сидел на больничной койке в полосатой пижамной куртке, судорожно сжимал края белой простыни, которой он был укрыт до пояса, и оглядывал белую больничную палату. Рядом стояла еще одна кровать, на ней, по-детски подсунув под щеку ладошку, лежала на боку Зина и сонно хлопала глазами. Увидев, что ее сосед сидит и будто рыба, выброшенная на берег, разевает рот, она радостно улыбнулась, резво соскочила с постели, бросилась Маршалу на шею, беспорядочно начала покрывать его поцелуями, приговаривая почти как в кошмаре:

– Костя.

Поцелуй.

– Костя!

Еще один.

– Костенька! Очнулся, любимый мой.

Лицо Константина Павловича тут же намокло от ее слез, бок прострелило. Он поморщился, но обрадовался этому новому ощущению, улыбнулся в ответ, прижал Зину еще крепче. Потом отодвинул ее от себя, не отпуская, пристально посмотрел на нее:

– Ты мне не снишься? Точно?

Зина рассмеялась, вытерла глаза, взъерошила ему волосы:

– Нет, слава богу. Это я. И ты очнулся. Господи, как мне было страшно. – Она сбивчиво зачастила: – Тебя притащил в больницу какой-то человек, я не знаю, кто это, кто-то из ваших. Вы оба в крови – я видела, он тебя почему-то в это отделение приволок, и я спустилась вниз на крики. Все бегают, доктор кричит на сестер. Потом тебя увезли, а меня не пустили. Я чуть с ума не сошла. Никто ничего не говорит, только носятся как оголтелые и орут друг на друга. Потом Владимир Гаврилович приехал, он со мной все время сидел, пока тебя оперировали. А когда тебя мимо провезли на каталке, знаешь, как страшно было? Ты лежишь, глаза закрыты, сам белее, чем простыни, нос острый торчит, как у покойника, синяки под глазами. Ты представляешь, они меня не хотели пускать к тебе в палату! Я им такое устроила! Как миленькие койку перенесли. Правда, тут первый этаж, так что теперь нас с тобой два жандарма караулят – и в коридоре, и под окнами. Доктор сказал, что тебе очень повезло, что рана неопасная, внутренние органы не повреждены, и ты вот-вот должен прийти в себя. А ты не приходил. Весь день. И всю ночь. Иногда стонал. Иногда что-то бормотал. Утром доктор из вашего участка приходил, советовался с нашим, бородками своими трясли, головами качали. Говорили, что дело не в физиологии, а в психологии, что мозг – предмет темный, а у тебя, похоже, сотрясение от удара приключилось, что ты даже и не от удара, а от