Раскрывается третий ящик. Волк сидит и ни с места. Перед его мордой хлопают бичом. Наконец он поднимается, как бы утомленный, разбитый, едва влача за собою задние ноги… Осматривается… Нет спасения! А ему так жить хочется! Хочется жить так же сильно, как и тем, которые сидят на галерее, слушают его скрежет зубовный и глядят на кровь. Он пробует бежать, но не тут-то было! Свечинские собаки хватают его за шерсть, борзятник вонзает кинжал в самое сердце и – vae victis![110] – волк падает, унося с собою в могилу плохое мнение о человеке… Не шутя, осрамился человек перед волками, затеяв эту quasi-охоту!.. Другое дело – охота в степи, в лесу, где людскую кровожадность можно слегка извинить возможностью равной борьбы, где волк может защищаться, бежать… [Там же].

Отчетливый акцент Чехова на точке зрения самого волка, выставляющий человечество в столь невыгодном свете, несет сильную эмоциональную нагрузку. В чрезвычайно сочувственном ключе писатель изображает сначала неподвижность и слабость волка (вероятно, явившиеся следствием долгого заточения в ящике), а затем – отчаяние, которое овладело зверем в безвыходном положении. За счет обращения к точке зрения волка повествование приобретает особую эмоциональную силу; отрицательное отношение автора к волчьей травле соединяется и переплетается с отчаянием, которое испытывает волк. Автор явно соотносит себя с волком, встает на его сторону, уничижительно отзываясь о «quasi-охоте», совершенно нечестной по сравнению с настоящей охотой, когда волк по крайней мере имеет возможность сопротивляться или убегать. Особенно резко Чехов обрушивается на кровожадную толпу зрителей, недовольных тем, что обессиливший волк лишил их возможности развлекаться подольше; травля напрямую связывается с садизмом:

Публике не нравится, что волка так рано зарезали… Нужно было волка погонять по арене часа два, искусать его собачьими зубами, истоптать копытами, а потом уже зарезать… Мало того, что он уже был раз травлен, словлен и отсидел ни за что ни про что несколько недель в тюрьме [Там же: 120].

В конце очерка Чехов утверждает, что травля не имеет никакого практического смысла, поскольку на арене слишком мало места, чтобы собаки могли в полной мере проявить себя. По мнению Чехова, если расходы на устройство таких мероприятий могут окупиться сборами с билетов, то ничем нельзя возместить «разрушений, которые, быть может, произведены этой травлей в маленькой душе вышеупомянутого гимназистика» [Там же: 121]. В этом отношении очерк напрямую перекликается с озабоченностью РОПЖ воздействием подобных мероприятий на зрителей.

Очерки В. С. Толстого и Чехова представляют два противоположных подхода к описанию одних и тех же событий. Охотник и знаток волчьей травли, Толстой совершенно не задумывается о страданиях волка и рассматривает травлю в сугубо практическом ключе. В диаметрально противоположном чеховском описании чувства самого рассказчика переплетаются с осознанием того, какое отчаяние испытывает волк и какой этический вред наносит зрителям наблюдение за травлей. Члены РОПЖ, основываясь на тех же соображениях, которые лежат в основе чеховского очерка 1882 года, и сознавая значение волчьей травли как символа культурной идентичности (у Чехова – символа российской отсталости), в последующие годы по-прежнему выражали резкое неприятие этого явления. На протяжении 1890-х годов и первого десятилетия XX века волчья травля регулярно подвергалась суровой критике в статьях, публикуемых в ежемесячном журнале Общества, в речах, произносимых на его заседаниях, и в художественных произведениях.

Илл. 11. А. Д. Кившенко. Связанный волк. Литография с картины (около 1891 года). Image copyright Lebrecht Music & Arts

Среди этого непрерывного потока публикаций показательна пятистраничная статья, напечатанная в «Вестнике» Общества в феврале 1890 года. Она озаглавлена «Травли животных» и начинается со следующего определения: «Травлями животных называется лишение мучительным образом жизни одних животных – другими» [З-о-й З-о-й 1890: 31]. В статье приводятся примеры соревнований по травле, проводившихся в Москве и Петербурге в середине-конце 1880-х годов, причем особое внимание уделено плачевным условиям содержания животных в клетках и страданиям, которые они испытывали, когда их выпускали к борзым собакам или реже – к охотничьим птицам. Отмечается, что подобные мероприятия устраиваются «особыми, многочисленными и богатыми, обществами любителей травель» [Там же: 33]. Затем приводится изложение опубликованной незадолго до этого в московской газете «Русский справочный листок» статьи за подписью «Старый Охотник», автор которой сетует, что зрители не могут по достоинству оценить борзых, участвующих в травлях, поскольку на этих соревнованиях от собак требуется проявлять совершенно иные качества, нежели на настоящей охоте. Статья завершается вопросом: не лучше ли в таком случае, чтобы состоятельные люди и охотничьи общества, на чьи средства устраиваются травли, тратили деньги и время на организацию полноценных охотничьих экспедиций в те местности, где крестьяне и домашний скот действительно страдают от волков?

8 июня 1894 года один из членов РОПЖ, А. Н. Кремлев, на заседании правления Общества выступил с эмоциональным и продолжительным докладом, критикующим звериные травли. Отметив, что обычно подобные зрелища устраиваются каждую осень и весну, Кремлев процитировал недавний очерк А. И. Фаресова о травле волков и зайцев, написанный с точки зрения очевидца и опубликованный в петербургской газете «Новое время», где ранее была напечатана «Злая забава» Черткова. В изложении Фаресова зайцы, терзаемые собаками, кричали, словно дети, а иногда пытались забежать в толпу зрителей, тщетно надеясь найти среди них убежище. Кремлев со ссылкой на Фаресова приводит пространное описание схватки борзых с особенно сильным волком:

Здесь боролось сильное и умное существо, ясно понимающее злобу врагов, готовое отказаться от борьбы, если б можно было уйти или тронуть врага покорностью. Окровавленные собаки катались по земле, цепляясь за волка, а тот все ниже и ниже сгибался, голова его работала слабее, а новые собаки набрасывались на него с новыми и свежими силами [Кремлев 1894: 172].

Кремлев сообщил слушателям, что, когда собаки изрядно потрепали волка, его поместили обратно в клетку, чтобы подлечить и использовать в последующих состязаниях. Оставшуюся часть доклада Кремлев посвятил рассуждениям, что подобные зрелища следует запретить, как и вообще псовую охоту, поскольку они идут вразрез с христианской верой и человечностью. Участь животных, которых травят борзыми, он сравнил с судьбой христианских мучеников, отдаваемых на растерзание хищникам в древнеримских цирках, и отметил, что стоимость билетов (пятнадцать, три или один рубль за место) позволяет людям самого различного состояния присутствовать при зрелище, наносящем ущерб их нравственности [Там же: 170–171]. Также он напомнил слушателям, что их европейские соседи признали псовую охоту противоречащей нормам цивилизованности, и сослался на постановление Цюрихского международного конгресса 1869 г., а затем сделал следующий вывод:

«Охота с борзыми предосудительна как в религиозном, так и в нравственном отношении. Общества покровительства животным должны всеми силами стараться распространять эту мысль путем печати». А если безнравственна охота с борзыми, то еще безнравственнее кровавая репетиция этой охоты. Мало того, что люди, которым нечего делать, травят животных собаками на охоте, но они еще приготовляются к этой охоте путем травли и мучений животных, специально пойманных для этой цели и осужденных на пожизненную муку – делают это публично, приглашая всех к наслаждению этим зрелищем… [Там же: 175].

Помимо подобных статей и докладов РОПЖ публиковало также художественные произведения, критиковавшие волчью травлю. В ноябре 1905 года в журнале Общества, который к тому времени назывался «Защита животных», был помещен один из ярчайших образцов этого жанра – двенадцатистраничный очерк С. А. Поспелова «Травля», включенный