– Здравствуйте.

Не отвечая, Голубович схватил с плиты холодный чайник и через носик выхлестал всю в чайнике воду, делая огромные лошадиные глотки. Потом обернулся на девушку, чувствуя, что не только штаны, а все его тело, да что! аж мозги его распирает некая чрезвычайно требовательная и настоятельная сила. Глаза у девушки расширились, но только она даже ахнуть не успела, вот, дорогие мои, как быстро все произошло. В следующее мгновение Голубович уже неостановимо изливался внутри нее, нагнутой и распластанной на столе. Кончив, Голубович подтянул штаны, мельком посмотрел на голую женскую попу, – а изнасилованная, все еще раскинув руки, молча лежала животом на столешнице, – ничего не сказал, подтянул брюки и отправился к себе в комнату. Как-то вот первый правильный секс не доставил ему истинного наслаждения, мои дорогие, ну, не доставил. У себя в комнате Ванек наш прилежно засупонился, вытащил припасенную бутылку армянского коньяка, хлеб и сыр, налил себе шкалик и выдул его, словно шкалик водки. Вы не поверите, дорогие мои, но в те времена у Голубовича и коньячных рюмок не было даже в заводе, можете вы себе такое представить? Да-с! И коньяк Голубович правильно пить не умел тогда. Во как! Выпивши одну, Голубович тут же вытянул вторую и по-волчьи, боковым резцом, куснул сыр. Не так он все это представлял, не так! Коньяк был припасен именно на этот случай, Голубович собирался и мечтал, мечтал! мечтал однажды путем потрахаться и выпить потом коньячку с нею, неизвестной пока ему женщиной, но не так! Не так! Все не так! Голубович-то наш, мы вам об этом, помнится, уже сообщали, Голубович-то наш был эстет! Тогда, в восьмидесятые годы прошлого века, он еще не понимал, что он эстет, но уже им являлся! Да-с!

Ну-с, чтобы вас успокоить, сразу мы вам скажем, что стресс у Голубовича совершенно не успел развиться. Совершенно. И на нары за содеянное – а полагалось бы! мы вот, кстати вам тут сказать, дорогие мои, совершенно не признаем сексуального насилия и насилия вообще – на нары наш Ванька не сел. Третий шкалик Голубович выпить не успел. Дверь в его комнату отворилась, и беленькая эта девочка совершенно голой вошла к Голубовичу. Мохнатое золотое межножие и внутренние поверхности ее ляжек блестели от пролитой и вылившейся влаги, грудки торчали, сверкающие соски казались каменными.

Вы когда-нибудь занимались сексом на панцирной кровати с шишечками? Именно на такой спал Голубович в своей первой съемной комнате в Глухово-Колпакове. Мы вот на двух-трех таких кроватях занимались… нет, сейчас вспоминается, что, пожалуй, и на трех-четырех… или пяти-шести… вот ведь память… да-с, занимались, и можем вам авторитетно доложить: единственное, что тут является на подмогу, – шишечки. За них можно хоть уцепиться руками, качка-то на панцирной, да еще, если честно вам сказать, еще и продавленной кровати совершенно штормовая, как на морском корабле в непогоду. На корабле в непогоду мы тоже, кстати тут сказать, занимались, это тоже занятие не из простых, задуманное только для настоящих мужчин, не боящихся трудностей, но эти воспоминания сейчас в сторону, да-с. В сторону. Сейчас мы только можем засвидетельствовать, что молодой Иван Сергеевич Голубович в течение последующих пяти – да, дорогие мои! – пяти безотдыхных часов полное получил удовлетворение и, если честно, существенно увеличил багаж своих знаний о жизни. Несмотря на штормовую погоду на панцирной кровати. «Камасутра» тогда ходила только подпольно по рукам, и за ее чтение вполне можно было схлопотать реальный срок, Голубович о глупейшей этой «Камасутре» слыхом не слыхивал и тем более тогда не знал, что «Камасутра» оная – глупейшая, но беленькая девочка Тоня, будучи московской студенткой и живши в известнейшем среди тогдашних пикаперов общежитии на ул. Шверника, сама оказалась в юном своем возрасте ходячей энциклопедией. Просто энциклопедистом она оказалась. Как Дидро.

Признаться вам, мои дорогие, наши собственные воспоминания об улице Шверника настолько до сих пор горячи, что мы с трудом сдерживаемся сейчас, чтобы не увести наше скромное повествование далеко в сторону. Но, может быть, в другой раз. Потом. Если мы запямятуем, вы нам напомните, не так ли? Потом.

Вечером Голубович и Тоня вместе с голубовичевской хозяйкой, а звали хозяйку, как мы вам уже сообщали, Алевтина Филипповна – все вместе сидели за тем же столом под желтым абажуром и пили чай с оладьями. Коньяк Голубович и Тоня допили еще днем в кровати в процессе освоения Голубовичем техники секса, а что там Тоня показывала в свой бенефис, мы не станем вам тут говорить, дорогие мои… Ужас! Ужас!.. У-жос! То есть… Что это мы? Прекрасно! Прекрасно! Восхитительно! Так что сейчас перед Голубовичем, кроме горки оладьев, стояли бутылка водки нарвской выделки – называлась провинциальная водка тогда, если кто помнит, «коленвал», потому что буквы в слове «водка» на этикетке по непонятной прихоти безвестного дизайнера скакали вверх и вниз, действительно напоминая коленвал, а стоила та водка повсеместно уже не два восемьдесят семь, а всего лишь два шестьдесят две – всё послабление выходило для простого народа… Правда, вскорости означенная водка вдруг стала стоить не два, а три шестьдесят две. Извивы тогдашней экономики были неисповедимы, как, впрочем, и доднесь… А «столичная» продавалась попервоначалу за три аж двенадцать, это во благовременье цены на нее подняли… Да, так на столе стояли, значится, водка, оладьи и квашеная капуста в миске. Выпивая, Голубович и Тоня руками доставали из миски капустные пряди и отправляли их в рот. Добрая Алевтина Филипповна благосклонно отнеслась к произошедшему между постояльцем и племянницей, потому что племянницу надо было выдать замуж – срочно! замуж срочно! – а постояльца, хорошего такого человека, необходимо было женить; устройство судьбы холостых молодых людей – это, как вы и сами знаете, дорогие мои, любимое занятие всех домохозяек на Святой Руси – да и по всему Божьему миру – от веку. А тут вот так удачно все склалось – Тонечка и Ванечка сразу понравились друг другу.

Кстати вам тут сказать, дорогие мои, таких людей, как благословенная девочка Тоня и поистине сумасшедший Голубович брак ни от чего не оберегает и не избавляет, пусть они стали бы, по замечательному выражению теток из советских ЗАГСов, стали бы брачующимися, толку-то. Черного кобеля, как известно, не отмоешь добела.

– И деток сразу жа заводите, миленькие, – наставительно говорила Алевтина, наливая на шипящую сковороду жидкое тесто и утирая пот со лба грязным передником, – тут жа место вона какое, какое место, это… Зна-атное место… Знаа-атное… Де-етное место, миленькие… Ты как, Ванечка, насчет деток? Не против деток завести? – отнеслась она к Голубовичу.

Беленькая девочка Тоня сыто и расслабленно улыбалась; на мгновенье тень облетела ее милое личико вместе с мыслью, что завтра и писечка, и анус у нее обязательно будут болеть после нынешней безумной скачки, что завтра она на попку-то толком не сможет сесть, но вновь беленькие ее бровки расправились, на розовых щечках вновь заиграла двусмысленная улыбка – стоило того, стоило! А Голубович наш пребывал в состоянии неземного счастья и неземного же изнеможения, парадоксально принявшего форму удивительной легкости во всем теле. Голубович тоже на миг помрачнел, вспомнивши о данном утром обещании не иметь детей, но тут же и на его лик снизошла счастливая и сытая улыбка – стоило того, стоило!