– Да-ааа… А возвернутшися аккурат чрез девять месяцев на двор свой, князь Борис Глебыч нашел на крыльце двух нарожденных девочек, обеих в льняных свивальниках обернутых, что ревом ревьмя ревели в голос… В голос, Ванечка, да-ааа…

Голубович собрался было посмотреть на двух плачущих новорожденных девочек, но прожекторный свет вдруг погас.

– Нельзя, блин, – сказал внутренний голос. – Ну, нельзя, так нельзя, хрен ли, блин, даром кипишиться? Ясно тебе, блин, сказали – детей нельзя! Не хрена и смотреть, блин!

Голубович на этот раз только вздохнул. Вместе с установившейся темнотой на Ваньку вдруг упала безумная усталость. Все-таки утром он пережил сильнейший стресс, а потом еще один, тоже сильнейший стресс и сил потратил сегодня немерeно. Счастливая легкость пропала, словно враз выключилась, тяжкое душевное похмелье охватило Голубовича. Теперь он тоже, словно бы обе женщины, молодая и старая, сидящие с ним за столом, подпер голову ладошкой, расслабился.

– Да-ааа… – глухо доносилось до Голубовича словно бы сквозь туман, которого не пробивал мягкий свет абажура. – Да-ааа… Двух девочек… А в рассуждении того, что князь Борис Глебыч возлегал на всякую встречную, так вот деток народившихся бесперечь к его крыльцу возможно стало бы принесть… Потому князь Борис Глебович и вдогад не в силах стал бы войти, от которой бы девицы, или же молодухи, или же милой вдовы, да абы хоть и мужней которой жены те народившиеся детки к нему доставлены… И мы того знать не в возможности, Ванечка… Слышь, Ванечка? Ты спишь, что ль?

– Нет, нет… – сонно отвечал Голубович.

– Устал он, – по-доброму сказала беленькая девочка. – Устал он, тетя Аля. Ты говори, говори… Рассказывай.

– Да, – не открывая глаз, попросил и Голубович.

– Ты спи давай, на хрен, – распорядился у него под темячком внутренний голос. – А то завтра, блин, ног не сможешь волочь, блин. Трахарь-тяжеловес.

– Да… Да… – почти прошептал бывший девственник.

– Да-ааа… Потому ж не в силах своих князь оказывался таких бы деток-младенцев на себя принять в усадьбе самой и доставлял их всякий раз: ежли мужеского полу младенец – записывал к себе за крепостью в крестьянскую которую сeмью, крепостным работником, значится, а для младенцев женского полу основал князь монастырь на Кутьиной горе… Да-аа… Ежли женского полу младенец оказывался, так в монастырь его князь доставлял… Указывал, то исть, доставить… Да-ааа… Но только женского полу более младенцев не случалось с той самоёй поры, Ванечка… Потому что тою порой в Кутье-Борисове девушке Ксении промыслым Божиим чудо чудное явлено стало, Ванечка… Чудо, говорю, явил Господь… Потому с той поры, как невинность свою от князя потерятши и двух деток женского полу родитши, пошла-почала пригожая та Ксения далее безо всякого к тому мужского на нее возлегания каждые девять месяцев деток производить на свет – но только мужеского пола, и кажинный раз сразу по два, близнецов, то исть… Да-ааа… Опроставшись, полежит, бывалоча, Ксения, чтоб маленько в себя приходти, и встает тут же по хозяйству или еще по которой надобности, и тут же в себе как бы чует новых дитенков двоих, ровно бы закваску в животе у себя… И носит… Так вот люди добрые сказывали, Ванечка… И так вот пригожая Ксения неистощимо рожала и рожала, рожала и рожала, безо всякой мужеской малафьи или другого к себе какого полива, рожала и рожала… Неистощимо… И груди ее, Ванечка, стали уже такой вот величины, что напоить оказывалися в возможности всю нарожденную вот величину ее деток числом немерянным… Неистощимо груди Kсенины давали молока, ровно у которой призовой коровы вымя, Ванечка… Не спишь?

– Нет… Нет…

– Да-ааа… А детки-то, слышь ты, детки, народившися, в сей же миг вставали сами на ноги, и, груди Kсенины потерзавши и полною мерой молоком материнским напитавшися, а Ксения, значится, тем временем лежмя лежала, в себя возвращаясь… Да-ааа… Детки, значит, напитавшися, тут же шли со двора прочь – по всему Глухово-Колпакову, а далее по всему Северу русскому, а далее и по всей Руси… Детки… От Ксении-то неистощимо детки шли, Ванечка… И в любую погоду, слышь ты, дождь ли, вёдро, мороз ли, зной, зима або лето – в любую от Бога посланную погоду на Kсенином дворе зеленая стояла трава, птицы пели чудными голосами своими на все лады, неистощимо бил родник с голубой водою, неистощимо яблони и прочие которые насаждения цвели самым полным цветом, и в тот же миг плоды на ветках неистощимо рожали в самом своем цвету, так же как Ксения, не стареючи и в своем цвету пребывая, неистощимо деток рожала для русской земли… Неистощимо груди Kсенины давали молока… Спишь, что ль, Ванечка?

Голубович уж и не отвечал, совсем погрузившись в дрему. Внутренний его голос тоже совершенно смолк.

– Спит, – колокольчиково засмеялась беленькая девочка. – Затрахала я его… А ты рассказывай, рассказывай, тетя Аля.

– Да-ааа… И так вот нарождалися младенцы от Ксении год за годом, год за годом, и десяток годков за десятком годков, покамест новое чудо не случилося в Глухово-Колпакове у нас…

Голубович захрапел. Рука Голубовича выскользнула из-под щеки и со стуком упала на клеенку, которой был покрыт Aлевтинин стол. И тут же сам наш Голубович, не просыпаясь, с биллиардным звуком бухнул лбом в столешницу. Спасибо, что, словно во многочисленных анекдотах, не попал он лицом ни в тарелку с оладьями, ни в миску с капустой – чего не случилось, того не было, врать не станем. Да мы и никогда не врем, кстати сказать. Аккурат между миской и тарелкой попал Ванек. Везуном он был. Везунчиком.

– Ээ… Миленький, – Алевтина Филипповна прервала свое повествование и приподняла бесчувственного Ваньку подмышки. – Что ж ты, Ванечка… Давай, Тонька, помогай!.. Бери его.

Обе они с кряхтением подняли Ивана Сергеевича, притащили в его комнату и обрушили на всклокоченную кровать, на которой так недавно вершилось святое действо под руководством скромной студентки.

– Ну, бывает… Пусть-ко выспится… Встал нонче ни свет, ни заря, а тут ты его еще и протряхнула… Давай, ложи его.

Алевтина вышла, а Тоня, улыбаясь, раздела нашего Ваньку догола, немного погладила его по волосатой заднице, перевернула на спину, попыталась вернуть к жизни если не всего Голубовича, то хотя бы необходимую сейчас часть его тела – попыталась, используя все имеющиеся в ее распоряжении приемы и методы оживления, – тщетно. Голубович спал. Тогда Тоня, сколько могла, поправила под ним матрас и белье, сама разделась догола, перекатила Голубовича к стенке и легла рядом, накрылась тоненьким одеяльцем, обняла нашего замечательного Ваньку – да, мы хорошо к нему относимся, дорогие мои, а вы еще не поняли? – обняла, значит, Ваньку и сама тоже мгновенно заснула.

Кстати вам сказать, дорогие мои, девочка Тоня, свершив в тот день самое, по нашему мнению, главное дело своей жизни, то есть, беззастенчиво трахнув нашего Ивана Сергеича в ответ на его насилие, теперь почти навсегда покинет наше правдивое повествование. Тонины амбиции простирались куда как далее провинциального коммунхозовского инженера, хотя он и выказал себя исключительным совершенно жеребцом. И с великим удовольствием мы можем тут констатировать, что Тонечке нашей воздалось по вере ее, а мы всегда считали и продолжаем считать, что каждому если и не воздается, то, во всяком случае, должно воздаваться по собственной вере, как и заповедано от Бога нашего Иисуса Христа.