Так-то ранее все эти простые вопросы в красинскую глупую голову не приходили. Говоря «глупую голову», мы, разумеется, гиперболу тут подпускаем, дорогие мои. Это, значит, прием такой литературный. Ну, вы ж понимаете. В те времена в России – как, впрочем, и во все остальные, в том числе и в последующие времена, в бесчисленное количество умных голов приходили, и приходят, и еще будут приходить такие же вот бесчисленные глупые мысли – о раааавенстве, значит, сослоооовий… о справедлиииивом… а? справедливом!.. о справедливом распределеееении собственности… Ну, и о всеобщей любви друг к другу – ну, это уж заодно, на десерт. Мысли эти немедленно и бесследно испарялись, словно бы летучий эфир из разбитой колбы экспериментатора, немедленно, говорим мы вам, испарялись при малейшем соприкосновении с действительностью, но вот поди ж ты!

– Я против, господа! – Красин, словно бы сейчас проснувшись, вскочил со стула.

Все тут же замолчали и уставились на Красина.

– Против чего, дорогой Иван Сергеевич, позвольте спросить, – с иронией произнес профессор университета Нишанцев. Нишанцев как само собою разумеющееся, предполагал занять место комиссара образования, однако же на место сие находились и еще претенденты, в числе которых Нишанцев без всяких на то оснований числил и Красина. – Вы против чего? Вы же, кажется, нас даже не слушаете.

В установившейся тишине Красин, что бывало с ним в жизни чрезвычайно редко, затруднился с ответом.

– Я… простите, господа… Я должен несколько… Я выйду на минуточку. Je dois aller à l’air frais,[82] – добавил Красин.

– Мы без вас не сможем решить, Иван Сергеевич, – кротко сказали ему. – Только вы понимаете в мостах. Хе-хе-хе-с… Мы в мостах ни бельмеса, тем более – в разводных, а там ведь надо, кажется, ручку какую-то крутить. Хе-хе-хе-с… Мы даже не знаем, где эта ручка…

– Плашкоут[83]… – несколько бессвязно произнес Красин. И услышал в ответ:

– Возвращайтесь скорее. И от двери далеко не отходите, хе-хе-хе-с… Поскольку вы находитесь в некоей прострации, примут вас тут за своего, за пациента, не дай Бог, и возьмут на цугундер.

Раздались поощрительные хохотки.

– Конечно, конечно, господа. – Красин тогда, как это ни странно, и не впустил в голову, о какой ручке применительно к мостам идет речь, а мы вам можем сообщить, что первые разводные мосты действительно пролеты свои разводили, если назначенные к тому служители крутили через систему зубчатых передач огромные стальные ручки. – Извините, – отнесся Красин к сидящему рядом, протискиваясь между стульями. – Прошу прощения… Виноват-с… – Красин вышел из комнаты, прикрыл дверь и остановился в коридоре, мысленно совершая необходимую ему сейчас работу собранности, чтобы стать самим собою – Иваном Красиным, которого он отлично знал и которого уже знаем мы с вами, дорогие мои.

– Тут побережнее, господин хороший. – К Красину подошел служитель в грязном белом халате, перевязанным поясом с завязками за спиною. Надо тут сказать, что заседание Главбюро происходило в лечебнице Полубоярова. – Побережнее… У нас буйные люди случаются. Ежли щас вывести вас за ворота, позвольте тогда на поправку. Поскольку мы тоже люди нездоровые. – Служитель скосил глаза к переносице и скорбно склонил сизую морду, показав Красину такую же сизую, как и морда, лысину. – За ворота желаете, господин хороший? Выведу.

Красин, окончательно приходя в себя, усмехнулся, теперь уж всегда и постоянно копируя Катину кривоватую улыбочку.

– Да я как вошел, так и выйду, любезный. А что ж у тебя тут буйные запросто гуляют по коридорам? Хорошо ли это?

Служитель на мгновение посмотрел мутным взглядом в жесткий красинский прищур, повернулся и молча пошел прочь. Красин только головой покачал. Вся Россия нынче словно бы находилась внутри полубояровской лечебницы.

Вчера Красин вернулся в Питер без Кати. Как только окончательно стемнело, Катя сама подвела Красина к маленькой незаметной двери в монастырской стене. На стук – надо тут заметить, что Катя постучала особо, выбив некую несложную мелодию костяшками по железной двери – там-там-там, там-там, там-там – на стук открыла пожилая монахиня, тут же отпрянула и быстро закрестилась при виде Кати – Катя ведь, как вы помните, оставалась совершенно голой. Монашка держала над собою фонарь, и сейчас шатающийся из стороны в сторону желтоватый свет осветил голый Катин живот, сами, казалось, огнем вспыхнувшие под этим светом волосы на лобке и голые Катины ноги, перемазанные красной, словно бы кровь, глухово-колпаковской землей. Красин – он-то был, как вы тоже помните, в верховых, со вшитыми кожаными вставками, бриджах, – Красин предусмотрительно прятался рядом под стеною. Эти Красинские бриджи Катя надевать решительно отказалась. Да и то сказать – в них влезло бы минимум три Кати, такая вот у нашей Кати была маленькая попка, дорогие мои.

Кстати тут вам сказать, мы сами очень любим барышень с маленькими попками. Ну, это так, в сторону. В сторону. Да, так Катя, значит, постучала, на стук открыла пожилая монахиня и отпрянула при виде голой.

– Mère Isidore, c’est moi, Kate![84]

Монашка, собиравшаяся было дверцу захлопнуть, вновь ее приоткрыла и посветила теперь Кате в лицо. Черные и желтые световые блики заходили по Кате.

– Je dois entrer, Isidore Mère, je importance. Trouble![85]

– Saint-Dieu, ayez pitié de nous, – в ужасе крестясь, произнесла Исидора, – Viens, mon enfant.[86]

Катя вошла, дверца захлопнулась, вновь проскрежетал, теперь закрываясь, засов. Красин, поеживаясь от ночной сырости, прождал не меньше часа. За стеною монастыря полная стояла тишина. Красин постучал – ничего. Он постучал сильнее.

– Кто? – спросил настроженный голос из-за стены.

– Mère Isidorе… Je… Je suis désolé, pour l’amour de Dieu… Je sais… Il est venu tout à l’heure de la princesse… Je…[87]

– Иди себе с Господом, добрый человек. Сюда нынче и вчерась никто чужой не заходил, – сказал тот же голос, Исидоры или еще какой-то новый голос, Красин не разобрал. – И не принимаем мы никого мужеского пола. Ступай с Богом.

– Как же это? – Красин оторопел от прямого вранья в монастыре. – Час назад зашла княжна Катерина Борисовна! Эй! Эй! – он уже, не обинуясь, заколотил в дверь кулаком. В ответ раздался яростный собачий лай.