Так что на присутствовавших в коридоре адептов я смотрела с искренним уважением. Тем более что большая их часть выглядела… очень сообразно: одетые по преимуществу в черное, с воодушевленными лицами, горящими глазами и пергаментами, свернутыми в растрепанные рулончики. Жестикуляция у большинства была обильная, в речи проскальзывали театральные нотки — не иначе как народ готовился к выступлению. Девушки были по преимуществу с распущенными волосами, романтически развевающимися за спиной, без косметики и украшений — в виде исключения иные из них позволяли себе серебряную брошь или перстень с непременным черным камнем. Юноши были тоже какие-то нестриженые — иные вдобавок еще и бородатые, правда почему-то не целиком, а пучками. Наверное, от повышенной гениальности. Гении, у них все не как у людей. Среди них, кстати, я заметила давнего знакомца с ораторского турнира: тот самый, в прямоугольных очках, пламенно доказывавший невозможность любви к недостойным. Он меня, видно, тоже заметил, но особой радости почему-то не изъявил.

Полин, как оказалось, была куда как более общительна. Мигом забыв и про страх, и про меня, она присоединилась к ближайшей кучке, напомнила о себе тем, кто ее забыл, представилась тем, кто ее еще не знал, и мигом завязала разговор. Прошло от силы три минуты — и вот она уже перелетает от кучки к кучке, подобно… хм… с кем бы сравнить? Ну пусть будет — сильфиде. Я же, не имея таких талантов, по-простому ждала открытия двери.

И, что характерно, дождалась. С того конца коридора застучали каблуки; адепты почтительно раздвинулись в стороны, освобождая дорогу почтенному жюри. «Настоящие поэты», — шепнул кто-то рядом со мной. Я немедленно впилась в жюри взглядом.

Не знаю, может, среди них и была Ларисса-Чайка: я не знала знаменитую певицу в лицо. Но среди трех «настоящих поэтесс» я не увидела ни одной, которая была бы хоть немножко похожа на тот образ, который я представляла. Теток имелось три, всем хорошо за сорок, если не за пятьдесят; все, как одна, были какие-то сушеные, точно вяленые воблы. Сравнение пришло не вовремя: мне немедленно захотелось рыбы.

Дверь отворили большим старинным ключом. Жюри прошествовало вовнутрь; адепты, выждав положенное хорошим тоном время, валом повалили следом.

Там было темновато, сквозь окна, задернутые бархатными шторами, едва просачивался дневной свет. Жюри заняло столик у дальней от входа торцевой стены; народ уселся в кресла, во множестве уставленные на прочем пространстве. Полин, как я успела заметить, села впереди, со своими знакомыми; я, решив не особенно маячить, устроилась в самом последнем ряду, возле покачивающихся стеклянных витрин. Мрыс его знает, зачем их сюда присобачили. Все равно рассмотреть содержимое было сложно, а я сидела как на иголках, боясь лишний раз шевельнуть рукой, чтобы не задеть клятую витринку.

Жюри так и не представилось. Решив, похоже, сэкономить адептам их личное время, с места оно рвануло прямо в карьер: самая дальняя от меня поэтесса объявила имя какой-то адептки.

Из переднего ряда на сцену выбралась незнакомая девица в черном платье длиной аккурат в пол. Подметая подолом доски, она вышла к народу и, откинув волосы с лица, приготовилась говорить.

— Секундочку, — вмешалось жюри в лице председательницы. — Прочитайте, пожалуйста, «Весна» и «Мой город». Это ваши лучшие стихотворения.

— А вы сами какие выбрали? — сочла нужным уточнить вторая профессиональная поэтесса.

— Эти же… — не шибко уверенно ответила девушка.

— У вас хороший вкус, — сдержанно похвалила ее председатель.

Я задумалась. Фраза была такая… лишней скромностью поэтесса явно не страдала.

Девица кивнула и торопливо отлистнула половину объемистой рукописи. Я подивилась такой продуктивности ее таланта — страниц в рукописи было никак не меньше двадцати — и, предварительно отодвинувшись от витрины, приготовилась слушать.

В этот момент дверь тихонечко заскрипела. Я посмотрела туда; на пороге стояла женщина, зашедшая в комнату секунду назад. По виду она была стопроцентной эльфийкой: зеленоглазая, остроухая, с блестящими каштановыми волосами, собранными в тугую косу. На гостье был серый дорожный плащ, скрепленный изумрудной фибулой, а потрепанные сапоги явно служили хозяйке не первый год. Это были очень хорошие сапоги: несмотря на явную интенсивность эксплуатации, они все равно не собирались разваливаться на части.

В чем, в чем, а в дорожных сапогах я знала толк.

Я не совсем поняла, что она здесь вообще делает. Быть чьей-нибудь родственницей эльфийка не могла по чисто техническим причинам: среди начинающих поэтов не имелось ни одного эльфа. Известно, что дар к стихотворчеству встречается одинаково редко среди всех рас, зато талант к таковому определенно предпочитает эльфов. Конечно, хорошие человеческие поэты ни в чем не отставали от хороших поэтов эльфийских, но хороших человеческих поэтов еще следовало найти, а эльфы обычно очень остры на язык. Именно поэтому в отборочный тур их не допустили. Эльфы, как мне поведала Полин, начинались только со второго тура.

Хотя, с другой стороны, разве в смешанном человеко-эльфийском браке не мог родиться человек? Зря я так, может, в самом деле чья-нибудь родственница…

Она огляделась, выбирая себе место. Везде было занято, только на заднем ряду, где вместо стульев стояли длинные пуфы, оставалось много свободных мест. Я пододвинулась, освобождая половину пуфика; эльфийка села рядом, благодарно мне кивнув. На колени она положила странной формы кожаный футляр.

Девица между тем начала читать.

…К концу второго стихотворения я стала сомневаться — а точно ли то, что она читает, называется поэзией. Похоже, что я понимала под ней нечто другое, нежели все остальные, ибо они-то слушали адептку довольно внимательно, не иначе как вникая в каждую строчку. Я тоже попыталась было вникнуть — ну не отставать же от коллектива! — но для этого мне, видно, просто недостало мозгов. Испытываемые девицей эмоции совершенно меня не трогали; про рифмы она явно слышала в первый раз, а ритм, худо-бедно удерживаемый в первом стихотворении, во втором окончательно исчез. Нет, Ларисса-Чайка мне нравилась определенно гораздо больше.

Дальше было хуже. Я совершенно не могла отличить одного автора от другого: все они были абсолютно одинаковые, точно отлитые из одной формы. Проза, стихи; стихи, проза, — видно, авторы руководствовались принципом: «Что не проза, то стихи». И в самом деле, чего добру пропадать, раз уж написалось. Обратно ведь не запихнешь… Родной город, несчастная любовь, терзания юности. Правда, иногда попадались более чем запоминающиеся перлы. Допустим, имелось стихотворение, главными героями которого были Он, определяемый двумя словами — «парень» и «ты» — и Она (соответственно «девушка» и «я»). Кто-то кого-то бросил (я не совсем поняла, кто именно и кого). Она в растрепанных чувствах уезжает в почтовой карете, но в последний момент в эту карету вскакивает Он — почему-то одетый «в черный фрак». Видение в лице этакого лубочного лыкоморского парня, в зеленых шароварах, лаптях, обутых поверх портянок, и, в завершение картины, в черном фраке потрясло меня до глубин неискушенной души.