У него же самого, действительно, не оставалось никакой надежды на то, чтобы подняться на лоджию Св. Петра в тот вечер, той мифической осенью и произнести благословение urbi et orbi.

Месса. Прислуживает капеллан, монсеньор Джорджо Контарини. В церковь проникает солнечный луч, освещает маленький алтарь, расположенный в створе раскрытых дверец большого шкафа, белую полотняную скатерть, позолоченную чашу. Луч пробегает по стенам, стеклу окон и ложится на просфору, лежавшую на льняном полотне. Он чувствует, как луч попадает на его правую руку, как раз на то место, где болит. Благословенное тепло своей лаской, похожей на нежное прикосновение руки любящего человека, успокаивает боль.

Сестра, племянник, свояк, свояченица – вдова брата, Контарини, друзья по семинарии, ушедшие из нее в светскую жизнь, сумевшие заиметь детей, которые в свою очередь родили своих детей… Словно фонарем осветились имена тех немногих, кого любил. Возникли в памяти и скончавшиеся, – их намного больше живых, – но только череда их лиц, а не имена, как будто ветер, перемешав их все, вырвал эти имена с корнем.

Несколькими минутами позднее удивился самому себе. Какая сила душевного подъема должна была вынудить его к произнесению канона на латыни: Hoc est enim corpus meum?[17]Увидел, как Контарини несогласно покачал головой. Неужели капеллан контролирует всякое его слово? И почему только взбрело в голову сказать эти слова по-латински? Этот язык он ребенком впервые услышал на мессе, не вникая тогда в смысл службы, но принимая в ней участие и воспринимая ее как финал чудесной сказки…

Взял просфору – казалось, она добавляет силу его вере, а заодно и чуду превращения Тела Господня в хлеб. Сколько раз в своей жизни он это проделывал; как часто уставал, чувствовал себя неуверенным, рассеянным из-за шума жизни, бурлившей внутри него, – глупой, механической, чуждой. Держа просфору в руке, он вдруг особенно остро почувствовал банальность ежедневной жизни, но, в тот же самый момент, может быть от осознания бесполезности крестной муки, в нем вдруг взыграло чувство юмора.

Теперь еще этот кашель капеллана и запах от свечного покрытия пола отвлекли его, и еще эхо далекого клаксона, и торопливые шаги по коридору: кто, кто-то спешил, на шестой день конклава, проникнуть в святой дворец, на шестой день конклава? Но было и урчание в пустом желудке. Внутренний шум взял верх над всеми прочими, он шел из его встревоженного и непокорного тела, которому, видимо, было безразлично свершавшееся в данный момент в церкви чудо.

В старом соборе он мог и не обращать внимание на всякие неудобства, бесцеремонность толпы и медленное течение обряда. Там ему удавалось сконцентрировать внимание на просфоре, и, ах если бы он еще мог ответить на важные вопросы: «А ты – ты веруешь ли? Веришь, что я твой Бог?» Здесь же, совсем наоборот, здесь было его место, интимное, и никто не мог потребовать от него ни большей театральности, ни формального служения. Тут он один, с просфорой, и только Контарини позади него.

Почему он не может тройным движением руки, одним только жестом ответить на те вопросы, хотя бы, например, вспомнив причину существования всего сущего и опершись на нее? И потом – должен ли находиться человек среди тех, в чью обязанность входит выбирать папу, или более того, – среди тех, кто мог бы быть представленным на избрание?

Встал на колени перед просфорой, как делал это всегда. А когда для благословения вина в чаше вновь поднялся, солнечный луч переместился и его руки больше не касался.

Нужные слова в конце службы быстро соскользнули с его губ, после чего его лицо стало безжизненным, словно лица тех, безымянных, кого он любил и кого больше не было с ним. На этот раз сказал все точно, по-итальянски, согласно записям в реформах Второго Ватиканского собора.[18]Тихо, без всяких помех и остановок закончил обряд. Контарини больше не кашлял.

После мессы капеллан подал ему завтрак. На столе, рядом с салфеткой и чашкой, лежала вчерашняя почта, что обычно приходит домой накануне. Правила конклава предусматривали строгий контроль за перепиской любого, живущего в Ватикане, и почта уже была вскрыта.

Теперь из дворца ушли все шумы жизни.

– Ваше Высокопреосвященство, выборы в десять, осталось всего полтора часа; приготовлю Вам одежду и папку с документами. Потом мне надо будет бежать на совет к префекту Папского дома – кажется, там появились какие-то новые инструкции.

– Опять меняют что-то, старые правила давно уже никуда не годятся, как перлюстрация почты, например.

– Пришло письмо от палермского кардинала, думаю, что и оно не избежало цензуры.

– Не может быть, общение между нами внутри конклава все-таки еще свободно от этого.

– Не уверен, – подозрительно быстро отреагировал Контарини.

Вскрыл письмо, написанное от руки мелким почерком, и прочел:

«Дорогой Этторе, необходимо встретиться до утренних выборов. Будут: я, Генуя, Неаполь, Милан, Флоренция, Болонья и Венеция. Желательно твое присутствие. Это важно! Увидимся у меня».

Интересно – что важнее? Искусно плести интриги с итальянцами против кардиналов Востока, что тысячами голосов всегда голосуют за своих фаворитов? Или против тех детей из Африки, которые, по мнению уже многих, – настоящее будущее Церкви? Азия? Проблема Китая? И как быть с надеждами китайцев на получение места наследника Маттео Риччи – вызов, брошенный католической Церкви, все еще запрещенной, тайной в стране, которую ожидает, по всем прогнозам, также великое будущее? Перечитал список коллег: Генуя, Неаполь, Милан, Флоренция, Болонья, Венеция, сам Рабуити и он, из Турина. Нет кардиналов курии. Случайно ли?

– Куда разместили кардинала Рабуити? – спросил он у Контарини.

– В крыло напротив, дорогу знаю. Если хотите, чтобы я Вас проводил туда, нужно поторопиться, потому что потом я должен бежать на совещание.

– Сейчас буду готов.

Надел сутану с красной окантовкой и такими же пунцовыми пуговицами, ермолку. Взял папку с документами и сунул в нее еще непрочитанную почту.

– Пойдемте, Контарини.

Вышел, закрыл дверь на ключ и отдал его секретарю.

В коридоре, куда никогда не попадало солнце, было холодно. От заплесневелых стен с разбухшей и местами отвалившейся штукатуркой пахло сыростью, гнилостный запах ее подавлял все прочие. В глубине коридора заметил монахиню, сворачивавшую в другой отсек. Как, разве такое может быть? Конклав – это же место, предназначенное только для мужчин!

– Не монахиня ли там прошла?

– Нет, Ваше Высокопреосвященство, это был бенедиктинец в сутане.