Миша разбудил меня около трёх часов утра — настала моя очередь сторожить сон. Возможно для кого-то такие меры предосторожности, навязанные Борисом Николаевичем, покажутся лишними, но мне так не кажется. Всё-таки нет ничего страшнее, чем быть загрызенным волком, вырвавшим человека из вязких пут сна. Не говоря уже о том, что холода сами по себе могли убить, а потому ночью обязательно нужно было следить за состоянием товарищей и работоспособностью карманных обогревателей. Только в этом, в общем-то, и заключалось утомительное дежурство. Пытаясь не сомкнуть глаза, я, находясь в центре нашего импровизированного лагеря, практически при этом не шевелясь, смотрел на лампу-ночник, тускло освещавшую пространство вокруг. Не доносилось ни звука. При такой тишине у меня невольно напрягался слух, отчего удавалось даже различить негромкий Гришин храп — и более ровным счётом ничего. Секундная стрелка наручных часов будто бы специально нарочито медленно тикала, пока моё затуманенное сознание всеми силами пыталось справиться с подступавшим сном и молило судьбу ускорить ставшее ненавистным время.

Уже не помню, сколько кругов я в последствии прошагал по нашему лагерю, силясь хотя бы немного больше согреться и взбодриться, но одно помню со всей ясностью — чей-то едва уловимый шёпот, послышавшийся вдруг из тьмы наверху, откуда-то с вершины вековых елей, нарушил мой неспешный поток мыслей и выстрелом нарушил тишину:

— Как ты мог забыть?..

Я вздрогнул, здесь, в тёмном лесу, в глухой заснеженной Сибири, ночью услышать человеческий голос было немыслимым. Схватил лампу, лежавшую на земле, левой рукой, а правой прицелился ружьём вверх, силясь различить среди веток людское очертание. Пальцы в перчатках поледенели, по спине пробежали неприятные мурашки, всё тело вдруг задрожало. Тусклый свет ночника никак не мог достать до верхушек елей. Сердце, вторя мыслям, стучало набатным призывом, рассудок взволнованно принялся убеждать, что, вероятно, произошедшее — не более чем мираж. Я бросился в свою палатку, стараясь не сводить взгляд с темноты наверху. Но и яркий луч фонарика не дал результатов, удалось только спугнуть сову, остановившуюся, вероятно, отдохнуть где-то у макушек деревьев.

Как ни старался увидеть наверху существо, напомнившее своим шёпотом моё недалёкое прошлое, ничего отыскать так и не получилось. Уж не птица же в самом деле заговорила на человеческом языке! Может, так разыгрался мой мозг, стараясь удержать меня в сознании?..

Всё оставшееся дежурство я провёл в крайнем беспокойстве, как на иголках, вздрагивал от любых посторонних поползновений будто бы сорвавшийся с катушек природы: поднялась метель, рядом кто-то или что-то кругом обходило наш лагерь и пряталось каждый раз, когда я светил в ту сторону фонариком. Наконец, от воспоминаний, хлынувших потоком, к глазам подступили слёзы — держаться дальше было очень тяжело. Однако мысль поднять остальных от безумия, творившегося вокруг, гналась мною подальше, всё-таки ничего угрожающего жизни в действительности не происходило, а высказывать страх — ставить под сомнение всю экспедицию.

В конце дежурства я разбудил Гришу, сообщил тому, что слышал странные шорохи — не стал упоминать о некоем голосе, до боли похожим на тот, который когда-то принадлежал моей жене, — и попытался уснуть, благо усталость быстро взяла своё, несмотря на потрясения и накинувшиеся вдруг воспоминания…

Я помню тот суматошный, безумный день, явившийся тогда ко мне вновь во сне в личине кошмара, как будто бы всё происходило вчера…

Машина. Лес. Поход. Я вместе с Полиной, моей женой, с которой мы обвенчались от силы месяц назад, вышли в небольшое исследовательское путешествие где-то под горами Урала. Уже не могу вспомнить, почему и зачем мы так глубоко забрели в те глухие дебри до самого заката солнца, всё-таки на наши изыскания было около недели. Вероятно, просто заговорились, обсуждая планы нашего совместного будущего. Просто забылись. Просто как-то отвлеклись, покидая отель, в котором остановились. Просто не проверили всё ли взяли перед уходом из машины…

— И всё-таки, Федь, неужели ты не видишь руку Бога в строгих правилах природы? Как двигаются тектонические плиты, созидающие горы, как муравей тащит тростинку для укрепления своего дома, как человек, выбравшийся из лесов… — она раскинула руки в сторону и закрутилась, охватывая взглядом окружающее, — разве всё это — не дела нашего создателя? Он неустанно ведёт меня сквозь дремучую тьму собственного создания и всегда выводит на свет — уж это, пожалуй, его главное чудо и свершение, за что я ему буду вовек благодарна.

Полина любила упоминать Бога, она видела в нём причину своей жизни: раз того хочет Он, значит так тому и быть. Я, хотя и допускал, что некий дядька существует где-то там и наблюдает за чем-то, не верил и не молился. Для меня вопрос религии — абсурдный вопрос. Кажется невероятным, что слова, произнесённые в ничто, способны изменить судьбу человека, помочь в чём-либо. Потому всё, что я делал, когда она говорила о Создателе, улыбался, иногда смеялся, не воспринимая всерьёз.

— И знаешь, — продолжала Полина, смотря по сторонам, — если этот чудо-цветок необычайной красоты существует… То он точно создан Богом как вершина всего прекрасного, как подарок человечеству, пускай и погрязшему сейчас в дрязгах и войнах.

— Мне кажется мы гонимся за призраком, всё что у нас есть — рассказ грибников, где-то тут повстречавших «чудо», — сказал я, поглядывая на часы, пора было возвращаться, а Полине как два часа необходимо было принять лекарство…

— И ты не веришь им? Я верю! Люди редко врут, говоря о красоте, — она споткнулась о корень дуба, я подхватил её. От этого ли события или верх взяло время, но Полина жутко закашлялась, вдруг выплюнула на траву багровую кровь. Взглянула на меня, резко побелев, извинялась за испорченный миг улыбкой:

— Похоже мы загулялись, достань лекарство, пора уже возвращаться назад… — произнесла она, быстро уставая, словно угасая, уселась обессиленно на землю.

Я полез в сумку, висящую на моём плече. Там не было шприца с препаратом, по моему лицу Полина быстро поняла, что происходит:

— Ладно, обойдёмся без этого…

Губы её, бывшие до того полны жизни, потеряли силу. Беспокойство моё начало быстро расти. Я перевернул сумку вверх дном — ничего. Неужели забыл? Как мог забыть? Я всегда следил за этим, неужто оставил лекарства в другой сумке?

Я взглянул на Полину, ей становилось холодно, она обхватила себя руками, смотрела немигающим взглядом в строну, было видно — прощалась.

— Наверное оставил в машине… — бросил я мёртвым голосом, исполненным отчаяния, — пойдём… вставай… мы ещё успеем дойти, — Полина посмотрела на меня, и этот взгляд — исполненный горечи и расставания — я не забуду никогда. Её болезнь не лечилась,