сомнительной чистоты ложку, подышал на неё, вытер о штанину и положил на стол. Миру замутило.

— Поешь, погаси лампу, — пробасил мужчина. — Масло дорогое.

Мира сглотнула, села на кровать, сцепила руки на коленях, стараясь даже дышать через раз.

— Увижу свет, отберу. Будешь в темноте, — добавил мужчина, покосившись на её колени. Мира тут же натянула на них платье.

Ухмыльнувшись, мужчина вышел, закрыл дверь. Мира медленно выдохнула.

«Угу, спокойно будет, — вспомнила она заверения Гая. — Пипец как спокойно!»

Заглянув в тарелку, она увидела настоящий кусок мяса и что-то напоминающее гороховую кашу. Но пахло от неё определённо варёной картошкой. В кружке оказался напиток по вкусу похожий на сбитень.

«Кормёжка здесь и правда в разы лучше, чем в общей камере», — подумала Мира. Брезгливо взяла двумя пальцами ложку, подошла к корыту, полила на ложку из кувшина. Вода глухо застучала о деревянное дно. «Как это прекрасно: не жалеть воду, не отмерять каждую каплю, — подумала она. — Несчастные азарцы: жить, имея вокруг столько воды и не смея пользоваться ею».

Стряхнув воду с ложки, Мира взяла тарелку, села на кровать и, сама не заметив как, разделалась с ужином. Было вкусно. Расслабившись душой и телом, она помыла посуду, легла. С такой едой здесь, пожалуй, можно жить. Вспомнив про то, что надо погасить лампу, села подвинулась к столу. Казалось, пламя плавает в озере масла.

«Как же её потом зажгу?» — подумала она.

Гасить не хотелось. Мира представила, как останется в тишине и темноте, и поёжилась. Однако, тут же вспомнилась угроза охранника.

«Буду думать о своих: маме, папе, — решила она. — Как они там сейчас? День у них или, как здесь, ночь?»

При воспоминании о родителях на душе стало слякотно и захотелось темноты. Мира задула лампу, легла, чувствуя на щеках тепло слёз. Сколько по земному прошло с тех пор, как она здесь? Два дня? Неделя? Она не часто звонила домой, раза два в месяц, а то и меньше, считая, что этого вполне достаточно, хотя мама не раз упрекала её в этом.

«О чём рассказывать-то? — отвечала Мира. — Учусь, ничего интересного и выдающегося». Родители не знали, что Миру больше года назад отчислили из института. Сначала она говорила себе: «Восстановлюсь». Но дни шли за днями, нанизывались, как бусы на нить жизни. И Мира стала говорить себе: «Вот поступлю на журналистику, тогда и расскажу всё сразу».

А теперь оказалась здесь.

— Я обязательно вернусь, — прошептала Мира, чувствуя на губах соль слёз. — Обещаю. Не может такого быть, чтобы отсюда нельзя было сбежать… Вот когда точно будет, о чём рассказать.

…Она была любимым ребенком. Её баловали, потакали всем желаниям; Мира не помнила, чтобы родители когда-то отмахнулись от неё. Может поэтому, слишком занятая собой, она не заметила, когда в семье начался разлад. Так что, развод родителей стал для неё неожиданным ударом. Вдруг оказалось, что этот мир не вращается вокруг неё, что он вообще не вращается, а с треском падает вниз.

Сначала из дома ушёл папа, и они с мамой на пару упивались обидой к нему. Потом к маме стал всё чаще приходить коллега Сергей Николаевич: улыбчивый и такой приторный, что при виде него хотелось лимон съесть. Особенно Мире в нём не нравилось то, что он в разговоре очень приближал лицо и слушал излишне внимательно всё время поддакивая. Сначала ей польстило такое внимание взрослого, появилась иллюзия, будто она говорит важное, серьёзное. Но как-то она рассказала то, о чём говорила накануне, и вновь Сергей Николаевич выслушал, как в первый раз. Мира поняла, что он её просто не слушает.

Её тогда никто не слушал. Даже мама. Она стала другой — рассеянной, занятой своими мыслями, часто отвечала невпопад.

Как-то утром, выйдя на кухню, Мира обнаружила там мужика в трусах, который с хозяйским видом рылся в холодильнике. Она начала истошно вопить. Мужик в трусах дернулся, будто хотел забраться в холодильник, потом зачем-то присел на корточки. В кухню забежала мама. Метнув взгляд с Миры на мужика, она с досадой произнесла:

— Я же просила тебя — не надо так сразу! И встань уже, не позорься.

Только тогда Мира узнала Сергея Николаевича. Злость на маму, стыд за свой визг, сама ситуация, будто взятая из похабного анекдота — захлестнули её горячей волной. Она выскочила из кухни, надела попавшиеся под руку вещи, вырвалась на улицу без денег и телефона, и весь день бродила по городу. Кажется, был дождь со снегом, но Мира их не замечала. Её сжигала ненависть к родителям. Как они могли вести свои игры за её спиной? Как моли делать вид, что у них всё хорошо. Замечательная, крепкая семья! Лицемеры! Лжецы! Они предали её. Оба разом!

Уставшая, голодная, продрогшая, она вернулась домой глубоко за полночь. Мама встретила её в прихожей.

— Он ушёл, — сказала она, виновато заглядывая ей в глаза.

Мира молча оттолкнула её плечом и прошла в свою комнату. А на следующий день слегла с ангиной. На две недели в доме восстановилась прежняя жизнь: даже папа вернулся, хотя и спал не в спальне, а на диване в гостиной. Но Мира видела, что всё это иллюзия. Никогда больше не будет, как раньше. Пропало что-то важное, настоящее. То, что делало их семьёй. И Мира понимала, что им никогда не удастся это вернуть.

Но сейчас прежние обидки казались раздутыми и надуманными. Сейчас важным было одно: раньше достаточно было сесть в автобус — пять часов, и ты дома. А на электричке и того быстрее. А теперь — всё. И не существовало такого автобуса или поезда, на котором бы можно было вернуться.

Она проснулась от бьющего в лицо яркого света. Как-то солнечные дни в городе затянулись. Мира так привыкла к дождям, что когда солнце задерживалось больше, чем на неделю, чувствовала лёгкую панику. Она прикрыла глаза рукой, подумала, надо бы встать и задёрнуть штору, но вставать было лень. «Когда у меня будет своя хата, первым делом поставлю рольшторы, — подумала Мира, переворачиваясь к стене. — И для белых ночей незаменимы. Эх, когда только она будет, своя?»

Кто-то погладил её по голому плечу. Мира вздрогнула всем телом и повернулась. Рядом с кроватью стоял страж, приносивший ужин. По его лицу гуляла похабная улыбка. Мира окончательно проснулась, судорожно натянула одеяло до подбородка. Они со стражем были вдвоём в тесной полутёмной комнатушке, а ослепительным питерским солнцем оказалась горящая масляная лампа.

— Ты чего так дёргаешься? — гоготнул страж и протянул руку, как будто хотел отобрать