из бурого кирпича ожидал следующий день. И хотя мир вокруг перестраивался и ускорялся, красный дом со своим бытом остался верным выходцем из ушедшей эпохи.

Мальчику оставалось преодолеть запустелую стройку, когда перед ним выскочил пожилой сторож.

– Шпана, – пробрюзжал он. – Ремня бы хорошего задать вам и вашим непутёвым родителям.

Мальчик обернулся, и задор старика сдуло. Сторож хотел было разгорячиться, но безразличный взгляд подростка спутал все мысли.

– Ну, это... – промямлил старик. – Ступай уже.

Мальчик и без позволения шёл прочь, ему хотелось скрыться с улицы, не видеть подвыпивших в жару гуляк, не вдыхать дух мусорных баков. Более ему опротивели стены самого красного дома, однако средство, в котором он нуждался, лежало внутри.

Во дворе было людно, что странно для позднего вечера. Из раскрытых окон не доносятся голоса зарубежных сериалов, не буянила молодёжь в телешоу. Постояльцы коммуналки почуяли настоящую интригу в живой судьбе, которая происходила под их носом. У сломанных качелей они не замечали мальчика, что, впрочем, делали по своему обыкновению.

– Представляете, какая мать эта Софья Лукина? – одна женщина с нетерпением оповещала соседей о сути истории. – Жила так, будто не было у неё ребёнка.

Двое сыновей хозяйки Харьковой о чём-то оживлённо перешёптывались поодаль.

«Теперь они примутся за двор всерьёз» – подумал мальчик.

Только Софья Лукина не спускала им недетские проступки, не давала обложить данью местную детвору, пока их родителям, что трепались о ней, не было дела до домочадцев.

Из душного двора мальчик проскочил в сырой подъезд. Штукатурка здесь давно отвалилась, зато стены не расписаны похабной живописью. По этажам глухо рикошетила брань, то явилась сама хозяйка Харькова, прослышав новость. И стоило мальчику приблизиться к средоточию разгрома, как негодование вылилось с удвоенной силой:

– Объявился! Где тебя шатало?! Где ключ от комнаты?!

В полумраке женщина преграждала коридор. Когда гнев она перевела на мальчика, остальные постояльцы скрылись в комнатах, пережидать грозовую тучу, у которой в волосах торчала пара забытых бигуди. Спешила поживиться чем-нибудь, сообразил мальчик.

– Ты оглох?! Ключ, живо! – бас Харьковой уронил крупицы извёстки с потолка. – Заявилась наша достопочтенная милиция и нехило удивилась, прослышав о тебе. Учти, я твою мать покрывать не стану! О якшанье с бандитами не смолчу. Ну же, показывай, чего вы от меня прятали за дверью!

Мальчик понимал, ему бы стоило оробеть для вида перед хозяйкой его убежища, которая, имея толику власти, не упускала случая втаптывать до плинтуса своих постояльцев. Однако же он выпрямился и как делала Софья Лукина, твёрдо посмотрел в глаза Харьковой.

С трудом раскрывая пересохшие губы, он произнёс:

– Вам здесь нечем разжиться. Мама умерла, и у меня больше не осталось ничего ценного.

Осознание правоты собственных слов едва не склонило мальчика на пол. Повезло, что хозяйка Харькова не заметила слабость, так способность верещать пересилила прочие чувства:

– Ах, заговорил! Голос прорезался, а так ходил за мамкиной юбкой, шорохов боялся! Не дождётся тебя приют, не будет у тебя новой семьи! Наговорю про вашу семейку! Уж я смогу! Приютила под боком змеиный выводок.

Мальчик протиснулся в комнату. Дверь поддалась без ключа, нужно было лишь приподнять заедающий замок. Мальчик оказался в собственном царстве и молил кого-то об одиночестве.

– Такие помешанные никому не нужны! Ни приличному обществу, ни государству, – голос хозяйки барабанил в дверь. – Не надо милиции, за тобой санитаров вызову!

Мольберт убран, кисти разбросаны и краски засохли на палитре. Мальчик упал на колени среди картин, сжал в зубах плетёный браслет, чтобы никто не услышал.

Яркие, полуживые холсты заставляли стены и без того крошечной комнаты. И всё же люди, живущие здесь, никогда бы не подумали избавиться от них. Картины были такой же опорой их вселенной, как солнце и воздух опорой мира за окном.

Напившись водой до дурноты, мальчик рухнул на разложенное кресло. Запах мамы, оставшийся на подушке, окутывал, даровал покой, в котором так нуждался её сын.

После ухода хозяйки Харьковой безмолвие завладело этажом. Стало чересчур тихо, и Лев укрылся от тишины подушкой.

Как признали многие, кто имел хоть какое-то отношение к семейству Лукиных – всё кончилось слишком скоро.

Болезнь прогрессировала, но Софья продолжала рисовать портреты на площади. Пришлось отказаться от реставрации картин в музеи, уменьшить и без того небольшой заработок семьи. И в один дождливый, продираемый колким ветром день Софья сломалась.

– Ваша болезнь сильно подъела иммунитет, – подвёл итог врач. – Возможно, что-то удастся исправить.

– Как мало надежды в вашем «возможно», – сказал дедушка Мавлет.

Последний верный друг семьи Лукиных – задорный неунывающий старик. Оттого страшнее было видеть, как поникли его плечи и как надломился голос.

– Увы, я не кудесник, – сухо сказал врач. – Без элементарных документов вас не пустят на порог больницы. Не говоря уже о дорогостоящем лечении.

– Мы что-нибудь придумаем, – ответил дедушка Мавлет.

Софья, пригладив волосы сыну, подтвердила:

– Да, Лёвушка. Обязательно придумаем.

И Лев верил. Однако ни в одной из больниц Петербурга не нашлось места для Софьи Лукиной. Неделю её сын метался по улицам родного города. Он видел цену на чеках, которые дедушка Мавлет приносил из аптек. Значит, полагал мальчик, нужны более дорогие лекарства.

Лев добывал деньги одним доступным ему способом. Он продавал свой мир, выстроенный в маленькой комнате. Пока слабость затуманивала сознание его мамы, мальчик выносил из дома любимые холсты, потрёпанные книги и старые виниловые пластинки, служившие когда-то его единственными друзьями. Музыка расходилась по рукам быстрее, чем чудные рисованные истории. Поздно мальчику открыли глаза на истинную стоимость пластинок. Не ведая, он предлагал людям самим определить цену кусочков его жизни, и они, как правило, обманывали.

Софья Лукина