Над Десной

I

Десна шумела, пенилась по-весеннему. Катила разбушевавшиеся волны в Днепр; по широким лугам разливалась половодьем, штурмовала крутые берега.

Там, где стоит живописный Пырнов, река, круто выгибаясь гигантской подковой, охватывает небольшой городок. Гулко бьют волны, подмывая высокие песчаные берега, и время от времени слышен глухой шум: это обрушиваются в воду тяжелые глыбы земли.

Немецкий гарнизон в Пырнове в это время спешно пополнялся. На пароходах из Киева сюда был доставлен карательный отряд под командой майора, а из Борисполя со своим гарнизоном прибыл гебитскомиссар. Немцев всего собралось около тысячи.

Рейхскомиссар Украины и гауляйтер Восточной Пруссии Эрих Кох чувствовал себя крайне беспокойно. Караваны, отправленные по Днепру и Десне с началом навигации, не дошли до места назначения, но и назад не вернулись. А сколько уничтожено больших и малых гарнизонов вокруг Киева. И Кох приказал «укротить» строптивое междуречье Днепра и Десны.

Никогда еще маленький Пырнов не был таким шумным и многолюдным.

По ровным улочкам, радуя взоры и возбуждая восторг некоторых сотрудниц районной управы, прогуливались чванливые офицеры, а в домиках хозяйничали солдаты. Они тащили все, что попадалось под руку, никто им не препятствовал, ведь большинство населения незаметно покинуло город. Те же, кто не успел уйти, старались не попадаться захватчикам на глаза.

Черношинельники-полицаи наперебой выхвалялись перед кудлатой переводчицей райуправы, как они разобьют партизан.

Та заливалась смехом, неестественно скаля два ряда ровных зубов, — знала, что в них-то и заключается вся ее привлекательность.

Старикашка, стоявший поблизости и слышавший весь их разговор, сердито плюнул и пробурчал в сторону:

— Ишь, прыткие какие!.. Смотрите, чтобы самим не пришлось ноги протянуть…

На площади скрипела гармошка, в предвечерних сумерках висела густая пыль. То старостовы дочки отплясывали с полицаями польки и краковяк.

Вырядившись по-праздничному, обрюзгшие старосты и старостихи, бежавшие из многих окрестных сел в Пырнов, под защиту немцев, любовались молодежью и, вероятно, мечтали о том, что скоро вернутся в родные места и вновь заживут припеваючи.

Музыка, щелканье каблуков, смех, взвизги… И совсем не слыхать криков и стонов из стоявшего по соседству здания районной полиции. Там истязают арестованных— тех, кто бежал в лес и был пойман либо схвачен за связь с партизанами. Немцы хотят знать о партизанах все. Но допрашиваемые молчат.

Каждого из них гестаповец предупреждает:

— Даю срок подумать — до утра! Завтра — капут! Майор в сопровождении гебитскомиСсара, коменданта городка и головы райуправы Коваля осматривали укрепления Пырнова. Майор сам облазил все траншеи, каждый дот.

Гебитскомиссар выражал недовольство:

— Надо было строить траншеи в три ряда. Сухопарый майор подкручивает усики, улыбается:

— Мы не собираемся вести позиционную войну с ужиками. Наша задача — наступать. Мы должны найти их в лесах и уничтожить. У нас хватит и силы, и отваги, и оружия.

Против этого никто не мог ничего возразить.

II

Пан Коваль радостно приветствовал дорогих гостей. Его посетили сам гебитскомиссар и пан майор. Изгибаясь будто резиновый и низко кланяясь, Коваль пятился в комнаты, на розово-красной лысине от радости и волнения выступила испарина.

Дородная Ковалиха, причесанная «по-берлински», суетилась у печи. Увидев гостей, она перестала кричать на прислуживавших ей девчат и, бросив рыхлой рукой лепить кресты и крестики на куличах, льстивой, многообещающей улыбкой встретила гостей. Она уже успела заучить несколько немецких слов и порадовала офицеров приветствием на их родном языке.

Располневший гебитскомиссар, пухлые щеки которого у самого носа были прорезаны глубокими складками, отчего он казался все время загадочно улыбающимся, спросил, уж не немка ли пани председательша? А сухопарый майор, с бледным, как у аскета, лицом, в это время задумчиво подкручивал свои тонкие усики а-ля Фридрих и нагло разглядывал дородную хозяйку дома.

На небывалую эту встречу прибежал и первый подручный Коваля, его заместитель Устим Титаренко, шестидесятилетний старик, в синей добротного сукна чумарке, в широких казацких шароварах и серой смушковой шапке. Своей крепкой, коренастой фигурой он напоминал актера, собравшегося сыграть роль гайдамака времен запорожцев и гетманщины.

В таком наряде Титаренко щеголял лишь по большим праздникам. Всегда хмурое лицо его, с длинными обвисшими седыми усами и носом картошкой, сегодня помолодело и смиренной покорностью напоминало лик Николы-угодника. Постоянно сердитые глаза его, повидавшие много зверств, чинимых им же самим, и ставшие зеленоватыми, как у хищного зверя, теперь кротко искрились и жмурились, как у кота. Казалось: погладь его по шерсти — сразу замурлычет.

К превеликому неудовольствию старостихи, он бесцеремонно уселся в мягкое кресло и, как паровоз, задымил своей трубкой.

Коваль, сиявший точно намасленный, приглашал гостей:

— Вы уж извините за наше убожество, дорогие господа, хе-хе-хе, живем словно медведи в берлоге. Присаживайтесь к столу, пожалуйста… Ни культуры, ни обстановки, не то что у вас в великой Германии, хе-хе-хе… Далеко еще нам до вас. Сюда, сюда, пане майор, тут помягче, поудобнее будет, хе-хе-хе.

И острый взгляд в сторону жены:

— Женушка! Ты уж нам того… что успела сготовить… Что бог послал, так сказать, хе-хе-хе.

Потом снова повернувшись к гостям:

— Окно, может, открыть или форточку? Патефончик завести? Уж такая скука у нас, такое бескультурье, хоть волком вой, хе-хе-хе-хе…

Косясь краем глаза на майора, Ковалиха подавала на стол. Растроганный гебитскомиссар, любивший угодить своему чреву, жадно осматривал блюда, торжествовал:

— О, майн фрау! Прекрасно! Много будем кушат, много тринкен. Партизан — капут. Дойче зольдат — партизан пуф-пуф. Будет порядок, новый порядок… будем много, много кушат.

Титаренко, услыхав, что партизаны скоро будут уничтожены, не выдержал. Выбив об угол кресла пепел из трубки, проговорил:

— Давно пора, конешно. А то скажу