просиживал в хате, не мог оторвать глаз от плана, стараясь, видимо, постичь непостижимое.

Молчит-молчит и вдруг, будто как бы надумав, скажет:

— Это вот до войны землемеры в колхоз приезжали. Тоже сидели над планами. Так у тех приборы такие были — словно бы фотографии, на треногах, и рейки длинные с цифирью. Один с рейкой стоит, другой в аппарат смотрит. И все — на план. А у вас, значит, другой план, без аппарата. Скажи ты: на всякий план своя, значит, потреба есть… Ну, а вот это вот, что змеей извивается, — Десна, говорите?

— Десна, дед.

— Так, так… Десна, значит, — соглашался старик и опять сидел молча, дымя цигаркой.

Жена его нашими делами не интересовалась. Не присев ни на минуту, она все время возилась у печки, губы ее были как-то торжественно сжаты; видимо, все эти дни она переживала как большой праздник. Только глаза ее были грустны, задумчивы. То работала не поднимая головы, то мигом, чуть только кто-нибудь промелькнет за окном, прямо с горшком в руках, что мыла, бросалась к окну либо открывала дверь в сени.

Я знал — она ждала сына. Когда Илья находился в хате, лицо ее неузнаваемо молодело, расцветало румянцем, а глаза светились нежностью. Она подступала к Степану Юхимовичу, несмело спрашивала:

— Может, обед подавать, Юхимович?

— Да ведь пообедали же! — удивлялся Степан.

— Да оно не помешает. — И добавляла: — Хоть поешьте, покудова дома, а то ведь кто знает, как оно там у вас, в лесу-то…

Ее решительно поддерживал муж:

— Известно, там всяко бывает. А ты не спрашивай, а лучше подавай на стол.

Я все время замечал, что Романенчиха хочет что-то сказать Науменко, да только, видать, никак не отважится. И я не ошибся. Улучив удобную минуту, она заговорила:

— Боюсь их, проклятых. Может, не замали бы их, покудова в лес не полезут сами. Пусть сидят себе в Пырнове, а то тронешь — греха не оберешься.

Степан только усмехнулся. А Романенко тут же набросился на жену:

— Ат, языком мелешь, старая! Баба, а тож лезет в военные дела! Да ты видишь, что за планы у них? По таким планам ни одному фашисту не удержаться. Он сидит себе, думает: никто про него не знает не ведает, а он уж, голубчик, давно тут на плане обозначенный. Так что ты уж займись своими делами, старуха.

Время от времени к нам прибывали гонцы из штаба соединения. Начальник штаба сообщил: немцы в Чернигове готовятся, подтягивают силы в Остер, появился гарнизон за Днепром в Ясногородке. Мы еще раньше знали: готовится нам огневой мешок, немцы стягивают нас стальной цепью. Теперь это подтверждалось каждым новым донесением. Нужно было спешить. Нас в Пырнове, разумеется, меньше всего ждут. Они даже подумать не могут, что партизаны готовятся пойти на такую дерзость. И собираются преспокойно отпраздновать у Коваля пасху, а уж потом двинуться на нас и разгромить.

Дознавшись, что по донесению одной из девчат, помогавших Ковалихе выпекать куличи, на карту попал и Коваль, и гебитскомиссар с майором, старый Романенко был так рад, будто самолично всех их поймал в ловушку.

— Так и тот рыжий уже на плане?! Прищемило, значит, волку лапу. Знал я его, знал, собаку. Тихий такой был прежде, понуристый…

К вечеру план разгрома пырновского гарнизона был завершен. В Ровжи вступил в полном составе отряд «Перемога», две роты из отряда имени Щорса, подтягивались боевые дружины из сел. Старая Романенчиха, прижав руки к груди, провожала колонны глазами. Они у нее сияли восторгом и радостью. Своему старику она говорила:

— Святый боже, силища-то какая! Э-э, где уж тут, к черту, немцу удержаться. И без твоего плану видно — не выдержать ему, окаянному.

Илья подвел наших оседланных лошадей. На его лице играла торжествующая улыбка, глаза блестели, и вся фигура была полна нетерпенья и молодеческого азарта. Он полюбил бои и с нетерпением ждал их.

Мы простились со стариками. Мать никого не видела, кроме Илька. Она простерла к нему руки, видимо хотела обнять, прижать на прощанье к груди, а он, очутившись уже в седле, весело крикнул ей: «Бувайтэ, мамо!» — и вихрем вылетел за ворота. Под вишней в соседнем дворе я заприметил белый платок и девичьи улыбающиеся глаза. Рука девушки нежно махала Науменкову адъютанту, а он в ответ ей обнажил два ряда ровных белых зубов. Я понял, почему он первым поспешил выехать со двора.

Придержав своего коня, я обернулся. Мать стояла посредине дороги и крестила рукою нам вслед. Ее глаза выражали тоску, отчаяние и легкую обиду — не так хотела она попрощаться с сыном. Мне вдруг пришло на мысль вернуть Ильюшу, заставить более тепло проститься с матерью. Но когда я взглянул на дорогу, Илья уже затерялся в клубах пыли, помчавшись выполнять Науменково задание.

Передовые отряды уже углубились в лес. Из Ровжи выступала последняя рота.

IV

Смеркалось. От головы в конец колонны пронеслось: «Привал!»

Остановились в огромном старом лесу. Отсюда до Пырнова четыре километра. Если хорошенько вслушаться в вечернюю тишину, то можно услышать бомканье одинокого колокола маленькой церквушки. Это звонят к вечерне — завтра пасха.

Собрались командиры подразделений. Они получали боевые задания. Пырнов должен быть окружен со всех сторон. Для немцев предусматривался один выход— в весеннюю Десну. Но и на том берегу они не найдут себе спасения, ибо туда переправлялась в засаду боевая группа под командой самого начальника штаба партизанского отряда «Перемога» Никиты Корчагина.

В сторонке сидела группа партизан-проводников. Это все бывшие лесники, жители Пырнова, то есть те, кто знал все стежки-дорожки на подступах к городку и мог пройти по ним с завязанными глазами.

Командир получал задание, Степан Юхимович вызывал проводника. И хотя его предупреждение и до этого слышали, все же он каждому в отдельности повторял:

— Смотри у меня