– Как видела? Где? Когда?

– Давно, сударь, в незапамятный срок. А где – и сказать неумею: помню одно – мы туда трое суток ехали. Было там село Крутые Горы. Я исама дальняя, – может, изволили слышать: рязанская, – а тот край ещениже будет, в Задонщине, и уж какая там местность грубая, тому и слова ненайдешь. Там-то и была заглазная деревня наших князей, ихнего дедушкилюбимая, – целая, может, тысяча глиняных изб по голым буграм-косогорам, ана самой высокой горе, на венце ее, над рекой Каменной, господский дом, тожеголый весь, трехъярусный, и церковь желтая, колонная, а в той церкви этот самыйБожий волк: посередь, стало быть, плита чугунная над могилой князя, имзарезанного, а на правом столпе – он сам, этот волк, во весь свой рост и складнаписанный: сидит в серой шубе на густом хвосту и весь тянется вверх, упираетсяпередними лапами в земь – так и зарит в глаза: ожерелок седой, остистый,толстый, голова большая, остроухая, клыками оскаленная, глаза ярые, кровавые,округ же головы золотое сияние, как у святых и угодников. Страшно дажевспомнить такое диво дивное! До того живой сидит, глядит, будто вот-вот на тебякинется!

– Постой, Машенька, – сказал я, – я ничего непонимаю, зачем же и кто этого страшного волка в церкви написал? Говоришь – онзарезал князя: так почему ж он святой и зачем ему быть надо княжеской могилой?И как ты попала туда, в это ужасное село? Расскажи все толком.

И Машенька стала рассказывать:

– Попала я, сударь, туда по той причине, что была тогдакрепостной девушкой, при доме наших князей прислуживала. Была я сирота,родитель мой, баяли, какой-то прохожий был, – беглый, скорее всего, –незаконно обольстил мою матушку, да и скрылся бог весть куда, а матушка,родивши меня, вскорости скончалась. Ну и пожалели меня господа, взяли с дворнив дом, как только сравнялось мне тринадцать лет, и приставили на побегушки кмолодой барыне, и я так чем-то полюбилась ей, что она меня ни на час неотпускала от своей милости. Вот она-то и взяла меня с собой в вояж, как задумалмолодой князь съездить с ней в свое дедовское наследие, в эту самую заглазнуюдеревню, в Крутые Горы. Была та вотчина в давнем запустении, в безлюдии, –так и стоял дом забитый, заброшенный с самой смерти дедушки, – ну изахотели наши молодые господа проведать ее. А какой страшной смертью помердедушка, о том всем нам было ведомо по преданию.

В зале что-то слегка треснуло и потом упало, чуть стукнуло.Машенька скинула ноги с ларя и побежала в зал: там уже пахло гарью от упавшейсвечи. Она замяла еще чадивший свечной фитиль, затоптала затлевший ворс попоныи, вскочив на стул, опять зажгла свечу от прочих горевших свечей, воткнутых всеребряные лунки под иконой, и приладила ее в ту, из которой она выпала:перевернула ярким пламенем вниз, покапала в лунку потекшим, как горячий мед, воском,потом вставила, ловко сняла тонкими пальцами нагар с других свечей и опятьсоскочила на пол.

– Ишь как весело затеплилось, – сказала она, крестясь иглядя на ожившее золото свечных огоньков. – И какой дух-то церковныйпошел!

Пахло сладким чадом, огоньки трепетали, лик образа древнеглядел из-за них в пустом кружке серебряного оклада. В верхние, чистые стеклаокон, густо обмерзших снизу серым инеем, чернела ночь, и близко белелиотягощенные снежными пластами лапы ветвей в палисаднике. Машенька посмотрела наних, еще раз перекрестилась и вошла опять в прихожую.

– Почивать вам пора, сударь, – сказала она, садясь наларь и сдерживая зевоту, прикрывая рот своей сухой ручкой. – Ночь-то ужгрозная стала.

– Почему грозная?

– А потому, что потаенная, когда лишь алектор, петух,по-нашему, да еще нощный вран, сова, может не спать. Тут сам Господь землюслушает, самые главные звезды начинают играть, проруби мерзнут по морям ирекам.

– А что ж ты сама не спишь по ночам?

– И я, сударь, сколько надобно, сплю. Старому человеку многоли сна полагается? Как птице на ветке.

– Ну, ложись, только доскажи мне про этого волка.

– Да ведь это дело темное, давнее, сударь, – может,баллада одна.

– Как ты сказала?

– Баллада, сударь. Так-то все наши господа говорили, любилиэти баллады читать. Я, бывало, слушаю – мороз по голове идет:

Воет сыр-бор за горою,

Метет в белом поле,

Стала вьюга-непогода,

Запала дорога…

До чего хорошо, Господи!

– Чем хорошо, Машенька?

– Тем и хорошо-с, что сам не знаешь чем. Жутко.

– В старину, Машенька, все жутко было.

– Как сказать, сударь? Может, и правда, что жутко, датеперь-то все мило кажется. Ведь когда это было? Уж так-то давно, – всецарства-государства прошли, все дубы от древности рассыпались, все могилкисровнялись с землей. Вот и это дело, – на дворне его слово в словосказывали, а правду ли? Дело это будто еще при великой царице было, и будтооттого князь в Крутых Горах сидел, что она на него за что-то разгневалась,заточила его вдаль от себя, и он очень лют сделался – пуще всего на казнь рабовсвоих и на любовный блуд. Очень еще в силе был, а касательно наружности отличнокрасив, и будто бы не было ни на дворне у него, ни по деревням его ни однойдевушки, какую бы он к себе, в свою сераль, на первую ночь не требовал. Ну воти впал он в самый страшный грех: польстился даже на новобрачную сына своегородного. Тот в Петербурге в царской военной службе был, а когда нашел себесуженую, получил от родителя разрешение на брак и женился, то, стало быть,приехал с новобрачной к нему на поклон, в эти самые Крутые Горы. А он ипрельстись на нее. Про любовь, сударь, недаром поется:

Жар любви во всяком царстве,

Любится земной весь круг…

И какой же может быть грех, если хоть и старый человекмышлит о любимой, вздыхает о ней? Да ведь тут-то дело совсем иное было, тутвроде как родная дочь была, а он на блуд простирал алчные свои намерения.

– Ну и что же?

– А то, сударь, что, заметивши такой родительский умысел,решил молодой князь тайком бежать. Подговорил конюхов, задарил их всячески,приказал к полночи запрячь тройку порезвей, вышел, крадучись, как только заснулстарый князь, из родного дома, вывел молодую жену – и был таков. Только старыйкнязь и не думал спать: он еще с вечера все узнал от своих наушников и немедляв погоню пошел. Ночь, мороз несказанный, аж кольца округ месяца лежат, снегов встепи выше роста человеческого, а ему все нипочем: летит, весь увешанныйсаблями и пистолетами, верхом на коне, рядом со своим любимым доезжачим, и ужвидит впереди тройку с сыном. Кричит, как орел: стой, стрелять буду! А там неслушают, гонят тройку во весь дух и пыл. Стал тогда старый князь стрелять влошадей и убил на скаку сперва одну пристяжную, правую, потом другую, левую, иуж хотел коренника свалить, да глянул вбок и видит: несется на него по снегам,под месяцем, великий, небывалый волк, с глазами как огонь, красными и с сияньемокруг головы! Князь давай палить и в него, а он даже глазом не моргнул: вихремнанесся на князя, прянул к нему на грудь – и в единый миг пересек ему кадыкклыком.