Я просыпался рано и, пока она спала, до чая, который мы пилив семь, шел по холмам в лесные чащи. Горячее солнце было уже сильно, чисто ирадостно. В лесах лазурно светился, расходился и таял душистый туман, задальними лесистыми вершинами сияла предвечная белизна снежных гор… Назад япроходил по знойному и пахнущему из труб горящим кизяком базару нашей деревни:там кипела торговля, было тесно от народа, от верховых лошадей иосликов, – по утрам съезжалось туда на базар множество разноплеменныхгорцев, – плавно ходили черкешенки в черных, длинных до земли одеждах, вкрасных чувяках, с закутанными во что-то черное головами, с быстрыми птичьимивзглядами, мелькавшими порой из этой траурной закутанноcти.

Потом мы уходили на берег, всегда совсем пустой, купались илежали на солнце до самого завтрака. После завтрака – все жаренная на шкарерыба, белое вино, орехи и фрукты – в знойном сумраке нашей хижины подчерепичной крышей тянулись через сквозные ставни горячие, веселые полосы света.

Когда жар спадал и мы открывали окно, часть моря, видная изнего между кипарисов, стоявших на скате под нами, имела цвет фиалки и лежалатак ровно, мирно, что, казалось, никогда не будет конца этому покою, этойкрасоте.

На закате часто громоздились за морем удивительные облака;они пылали так великолепно, что она порой ложилась на тахту, закрывала лицогазовым шарфом и плакала: еще две, три недели – и опять Москва!

Ночи были теплы и непроглядны, в черной тьме плыли, мерцали,светили топазовым светом огненные мухи, стеклянными колокольчиками звенелидревесные лягушки. Когда глаз привыкал к темноте, выступали вверху звезды игребни гор, над деревней вырисовывались деревья, которых мы не замечали днем. Ивсю ночь слышался оттуда, из духана, глухой стук в барабан и горловой,заунывный, безнадежно-счастливый вопль как будто все одной и той же бесконечнойпесни.

Недалеко от нас, в прибрежном овраге, спускавшемся из лесу кморю, быстро прыгала по каменистому ложу мелкая, прозрачная речка. Как чудеснодробился, кипел ее блеск в тот таинственный час, когда из-за гор и лесов, точнокакое-то дивное существо, пристально смотрела поздняя луна!

Иногда по ночам надвигались с гор страшные тучи, шла злобнаябуря, в шумной гробовой черноте лесов то и дело разверзались волшебные зеленыебездны и раскалывались в небесных высотах допотопные удары грома. Тогда в лесахпросыпались и мяукали орлята, ревел барс, тявкали чекалки… Раз к нашемуосвещенному окну сбежалась целая стая их, – они всегда сбегаются в такиеночи к жилью, – мы открыли окно и смотрели на них сверху, а они стояли подблестящим ливнем и тявкали, просились к нам… Она радостно плакала, глядя наних.

Он искал ее в Геленджике, в Гаграх, в Сочи. На другой деньпо приезде в Сочи он купался утром в море, потом брился, надел чистое белье,белоснежный китель, позавтракал в своей гостинице на террасе ресторана, выпилбутылку шампанского, пил кофе с шартрезом, не спеша выкурил сигару. Возвратясьв свой номер, он лег на диван и выстрелил себе в виски из двух револьверов.

12 ноября 1937

Под большие зимние праздники был всегда, как баня, натоплендеревенский дом и являл картину странную, ибо состояла она из просторных инизких комнат, двери которых все были раскрыты напролет, – от прихожей додиванной, находившейся в самом конце дома, – и блистала в красных углахвосковыми свечами и лампадами перед иконами.

Под эти праздники в доме всюду мыли гладкие дубовые полы, оттопки скоро сохнувшие, а потом застилали их чистыми попонами, в наилучшемпорядке расставляли по своим местам сдвинутые на время работы мебели, а вуглах, перед золочеными и серебряными окладами икон, зажигали лампады и свечи,все же прочие огни тушили. К этому часу уже темно синела зимняя ночь за окнамии все расходились по своим спальным горницам. В доме водворялась тогда полнаятишина, благоговейный и как бы ждущий чего-то покой, как нельзя болееподобающий ночному священному виду икон, озаренных скорбно и умилительно.

Зимой гостила иногда в усадьбе странница Машенька, седенькая,сухенькая и дробная, как девочка. И вот только она одна во всем доме не спала втакие ночи: придя после ужина из людской в прихожую и сняв с своих маленькихног в шерстяных чулках валенки, она бесшумно обходила по мягким попонам все этижаркие, таинственно освещенные комнаты, всюду становилась на колени,крестилась, кланялась перед иконами, а там опять шла в прихожую, садилась начерный ларь, спокон веку стоявший в ней, и вполголоса читала молитвы, псалмыили же просто говорила сама с собой. Так и узнал я однажды про этого «Божьегозверя, Господня волка»: услыхал, как молилась ему Машенька.

Мне не спалось, я вышел поздней ночью в зал, чтобы пройти вдиванную и взять там что-нибудь почитать из книжных шкапов. Машенька не слыхаламеня. Она что-то говорила, сидя в темной прихожей. Я, приостановясь,прислушался. Она наизусть читала псалмы.

– Услышь, Господи, молитву мою и внемли воплю моему, –говорила она без всякого выражения. – Не будь безмолвен к слезам моим, ибостранник я у Тебя и пришлец на земле, как и все отцы мои…

Скажите Богу: как страшен Ты в делах Твоих!

Живущий под кровом Всевышнего под сенью Всемогущегопокоится… На аспида и василиска наступишь, попрешь льва и дракона…

На последних словах она тихо, но твердо повысила голос,произнесла их убежденно: попрешь льва и дракона. Потом помолчала и, медленновздохнув, сказала так, точно разговаривала с кем-то:

– Ибо Его все звери в лесу и скот на тысяче гор…

Я заглянул в прихожую: она сидела на ларе, ровно спустив снего маленькие ноги в шерстяных чулках и крестом держа руки на груди. Онасмотрела перед собой, не видя меня. Потом подняла глаза к потолку и раздельнопромолвила:

– И ты, Божий зверь, Господень волк, моли за нас ЦарицуНебесную.

Я подошел и негромко сказал:

– Машенька, не бойся, это я.

Она уронила руки, встала, низко поклонилась:

– Здравствуйте, сударь. Нет-с, я не боюсь. Чего ж мнебояться теперь? Это в младости глупа была, всего боялась. Темнозрачный бессмущал.

– Сядь, пожалуйста, – сказал я.

– Никак нет, – ответила она. – Я постою-с.

Я положил руку на ее костлявое плечико с большой ключицей,заставил ее сесть и сел с ней рядом.

– Сиди, а то я уйду. Скажи, кому это ты молилась? Разве естьтакой святой – Господний волк?

Она опять хотела встать. Я опять удержал ее:

– Ах какая ты! А еще говоришь, что не боишься ничего! Я тебяспрашиваю: правда, что есть такой святой?

Она подумала. Потом серьезно ответила:

– Стало быть, есть, сударь. Есть же зверь Тигр-Ефрат. Раз вцеркви написан, стало быть, есть. Я сама его видела-с.