— Ахмет, отключай! Пошел я!

Ладно, пошел так пошел. Собирался его еще нагрузить слегка на дорожку — а вот, с огнем посидел, уже как-то и неохота. Скинул клемму, открыл кормушку:

— Иди, отключено.

— Погодь, Ахмет.

Дима поставил свою китайскую полосатку,[12]и пошел к хозяйскому подъезду… Ээ, брат, так низя. Ахмет навел волыну ему в лоб и щелкнул переводчиком.

— А ну стой там. Че, попутал что-ли, башку отстрелить?

— Забыл тебе сразу сказать. Тут один хочет снять у тебя, я ему насоветовал. Торгует давно, наш, местный, сам с профилактория.

— Он знает, что ложить нельзя и цена какой?

— Конечно, Ахмет, я ему все прожевал про твои порядки.

— Ну пусть заходит. Маладец, Дима, не забываешь меня. Я тебя тоже — ты завтра базар собрался, да?

— Ну да, а че?

— Я завтра иду. Можешь со мной идти.

— Здорово, Ахмет, спасибо. Когда выходишь?

— Час от рассвета. Сумку здесь можешь оставить, занеси только, чтоб ко мне претензий не был.

Никогда Ахмет не считал, что ночь создана для сна. Ему она всегда казалась тем, что в армии звалось личным временем, а на гражданке не звалось никак. До Всего Этого только ночью он чувствовал себя более-менее собой, свободным от беззвучного гвалта в ушах и невидимого, но страшно навязчивого экрана, постоянно маячащего перед глазами со своим идиотским роликом. Не было бы счастья… Странно, конечно, но теперь он лично ощущал себя выигравшим в Тот День. Еще более странно, но эту услугу ему оказали столь презираемые, да что уж — ненавидимые им тогда америкосы. Сейчас этих слов уже не услышишь, уже целое поколение выросло, называя оккупационную власть хозяевами. Хозявами, хозяюшками. Новое имя настолько прижилось, что молодежь уже не вкладывает в него того едкого изначального смысла; сокращенные до «хозиков» оккупанты стали данностью. Ложиться не хочется, с куском пирога Ахмет поднялся к Кябиру.

Как-то в Самом Начале, когда брошеные машины на улицах еще не сожгли, он бережно скрутил с какого-то пафосного джипа передние седушки, сочтя их неплохой заменой обычных стульев. Тараканам они тоже очень понравились, поэтому их пришлось поднять на нежилые этажи, одна осталась у Кябира, вторая валяется на четвертом, так нигде и не прижившись. Ахмет все собирался вхерачить в него ПМП[13]либо ПМН да вытащить в дальнее крыло — пусть стоит, может, выручит когда-нибудь. Забил трубку, сел. Ветра нет, и каждый звук можно вычленить из фона. Никогда До Этого Ахмет не предполагал, что в районе ДК можно прекрасно расслышать грызущихся у бассейна собак. Можно, и вполне отчетливо. Оказалось, что при жизни город даже в самое глухое время непрерывно шумел — и эти шумы сливались в этакую мутную пелену, расслышать которую тем не менее было невозможно. Зато ее отсутствие… как сказать — в уши бросается? Ну, пусть так. В руинах вокруг дома осторожно возобновляется движуха, прерванная его возней. Собаки, птицы, крысы, кошки. Ахмет чувствует, что вокруг нет никого, по крайней мере — никого опасного и замышляющего пакости. Далекой стрельбы тоже нет, ни у нас, ни в Хаслях, и даже в вечно неспокойном Пыштыме тихо. Июль, народ сыт. Скоро в садах начнет поспевать урожай — вот тогда начнется. А пока как бы несуществующие аборигены South Ural special area мирно спят в своих норах под руинами.

— Кябир… — тихо позвал Ахмет — Кябир, э Кябир, балакэим… Пирог ошать айда, юлярка…

Ух как далеко забрался; слышно, как он лениво встает аж в районе первого подъезда. Интересно, почему он залег именно там, ведь по его расслабленному подъему ясно — Кябир ничем не встревожен, более того — уверен в прочности окружающего дом покоя. Цокает, не торопится.

— Мэ, малай, оша.

Приятно смотреть на культурно жрущую из миски псину, после стольких лет Этого Бардака людям куда привычнее омерзительные кабыздохи, поднимающие окровавленные морды из объеденных трупов. Раньше, пока их было много — по Тридцатке пройти было невозможно. Сам-то Ахмет серьезно не попадал, но с бывшими соседями случались порой довольно неприятные вещи. Сейчас их стало гораздо меньше, но те, что остались, уже не собаки. Это какие-то волосатые крокодилы, сообразительные и наглые. Они прекрасно знают что такое растяжка, отличают оружие с примкнутым рожком, при звуке выстрела из подствольника мгновенно рассасываются. Твари, иной раз патрона не пожалеешь.

Когда Все началось, никто сразу не понял, что вся эта жизнь стала отныне прошлой. Некоторые по сию пору верят, что «все еще как-то образуется, не может же все вот так продолжаться» — и лучше не спрашивать, как может ожить разложившийся труп. В память накрепко врезалось ощущение беззвучного грохота, которым сопровождались те дни в Самом Начале. Обыватели прекрасно понимали, вернее, чуяли циклопический масштаб перемен и их окончательность, но в голову это никак не влезало и слова не находились, не нашлись они и по сей день. Как обозвать Всю Эту Хуйню? Войны как таковой не было; впрочем, была — но это стало ясным лишь спустя довольно продолжительное время, никаких массированных ядерных ударов тоже, хотя, пока работало радио и телевизор, что-то такое говорили; но кто, на кого и что сбросил, оставалось неясным. Об окружающем Тридцатку районе еще что-то доносилось, но что творилось за хозяйскими блокпостами всей Ural area, никто точно не знал, сведения же от приходящих торговцев были довольно противоречивы. Хозяйки же предпочитали считать, что в Южноуральской спецзоне никого нет — и для всех это было удобно. Видимо, отрапортовали о стопроцентной зачистке, а теперь сами себя подставлять не хотят. Ну, нам после той зачистки тоже возникать не больно надо — себе дороже, и в районе от Хаслей до Пыштыма хозяева чувствуют себя як на ридной Оклахомщине. Да, дали они тогда оторваться, никто и сотой доли такого не ожидал. Тогда какие-то идиоты, скорее всего — вояки, отбили у хозяек полный заправщик и разнесли из пулеметов посланного разобраться хамвика. Хозяева быстренько сориентировались, за зону не полезли, просто куда-то позвонили — и по тридцатке откуда-то издалека отработали несколько ихних РСЗО,[14]какого-то уж очень большого калибра. Наш-то Град не подарок, а тут было что-то покруче. Работали четыре ПУ,[15]отстреливали по восемь ракет. Потом с полчаса-час перезаряжались, и по новой. Когда Ахмет ходил поглядеть чего-нибудь полезного по руинам, при первом взгляде на результат просто оторопел: по городу буквально прошлись граблями, между Свердлова и Ленина вместо домов лежали кучи дымящегося щебня. Никаких остатков стен, от довольно крепких сталинских строений остались невысокие холмы — от ЗЭМИ до самого парка. Смотрелось это страшновато, поэтому больше к хозяевам никто не лез. Помнится, как они впервые появились у нас. Когда электричество еще работало, по ящику незадолго до Этого начали уж очень рьяно грузить, что де никак у нас не получается нормально управляться со своим оружием — атомными бомбами, ракетами и прочей дрянью. Грузили, конечно, и раньше — но тут уж совсем москвичи расстроились; как ни включишь, так обязательно какая-нибудь симпатичная дикторша или американский профессор чуть не рыдает: и как у нас все плохо лежит, а нормально чтоб охранять — денег, мол, нету, и в ближайшее время не будет — а все потому, что не с нормальными странами дружим, а со всякими беспредельщиками. И так не меньше полгода плачут и плачут, плачут и плачут. Так достали эти ихние сопли, что наши мужики уже ходят и матерятся — дескать, забрали бы к себе в свою Америку все это ядерное говно, лишь бы перестали на мозги капать. И точно! Вскоре слух пошел — приедут американские военные, наш завод от всяких ваххабитов и талибанов оборонять. Помнится, все тогда смеялись — кто ж их самих охранять-то будет? Досмеялись, бля. Когда американцы приехали, начали с того, что заменили на заводских КПП[16]наших вэвэшников[17]и стали строить себе городок. Надо сказать, быстро построили, меньше полгода проковырялись. Что построили — никто толком не знал: стройку с дороги было не видать, а наших к строительству не подпускали. Потом, как построили, дорогу между городом и заводом, а это километра три — стали обносить железным забором, с освещением, камерами и прочими делами. Над заводом и городом появились ихние беспилотники, даже, как некоторые говорили, с бомбами. Опять же, по слухам, заминировали весь периметр вокруг завода. Кто на заводе работал, говорили, что американцы в цеха особо не совались, все больше с начальством в управлениях заседали, так что их было даже меньше заметно, чем в городе. Единственно что — отменили привычные пропуска, теперь пропуск, вернее, чип, приспособой типа шприца загоняли под кожу на лбу, который считывался одновременно со сканированием ириса. Ну, вроде, все это на жизнь не сильно повлияло — поговорили, что типа это еще в библии предсказано, да и перестали. В городе американцы показывались редко, ничего не покупали; так, пронесутся на своих хамвиках до заводоуправления — и снова тишь да гладь, будто и нету их. Дивизию ВВ, что стояла в Тридцатке, еще до всего этого сократили сначала до двух полков, потом до одного, а потом и до двух батальонов, оставшихся охранять непонятно что.