гуманной Германией и балтийскими и славянскими народами, с которыми наш народ отныне и навсегда связан неразрывными узами».

Творчество Бобровского — живое свидетельство богатства и многообразия социалистического реализма, его глубокой наследственной связи с гуманистической культурой прошлого. Самим фактом своего возникновения и признания в ГДР творчество Бобровского смущает мнимых доброхотов и явных недоброжелателей социалистической культуры, развивающейся в этой стране, опровергает их демагогические обвинения в схематизме, иллюстративности и прочих грехах. Стоит только сравнить наследие Бобровского с книгами Бехера или Брехта, Зегерс или Хермлина, чтобы убедиться в характерной и неповторимой индивидуальности каждого из этих щедрых талантов, честно и сознательно служащих интересам народа. Человек яркого, самобытного дарования, тонкой культуры и чуткой совести, Бобровский всматривался в прошлое, обращаясь думой к грядущему, стремясь своим напряженным и вдохновенным трудом приблизить тот час, «когда народы, распри позабыв, в счастливую семью соединятся».

Ю. Архипов

СТИХИ

ПРУССКАЯ ЭЛЕГИЯ[1]

Тебе

моя песня, тебе,

добела раскаленная в гневе,

до черноты обугленная

в жалобе, горькой,

как мокрые травы луга,

как голые сосны прибрежья,

что стонут на белесом

ветру рассвета и пламенеют

под вечер.

Твой уход в никуда,

не оплаканный в песнях,

нашу кровь взбудоражил

однажды, когда дни еще были

светлы от ребячьих забав.

Мы бродили тогда

по дремучим лесам,

мы искали твой след

в пене волн зеленого моря

отчизны, у курящихся

жертвенников мы замирали,

у погребений немели давно

обветшалых, у замшелых

валов крепостей.

Под сгорбленной липой

мы слушали странные

звуки, затерянные в ветвях.

Так в песнях старух

тлеет дух старины,

едва уловимый на слух.

Но дряхлое эхо увяло.

В листве — его жалкий отзвук

Так от глубокого звона

колоколов остаются,

когда их расколют, звоночки.

Народ

черных чащоб,

грузных медленных рек,

пустынных заливов моря!

Народ

охоты в ночи,

стад и летних полей!

Народ

Перкуна и Пиколла,

Патримпа в венке из колосьев!

Народ,

преданный радости,

проданный смерти!

Пеплом стали рощи твои,

а жилища — огнем,

голубые потоки багряными

стали, и пшеницу копыта

втоптали в поля.

Народ,

принесенный в жертву

бешеной молнии,

вопль одинокий

в пламени дымном костра.

Народ,

под хрипы предсмертного

танца рухнувший у ног

матери чужеземного бога.

Во главе железной орды

шагала она, поднимаясь

над лесом. Виселица сына

маячила у нее за спиной!

Но ты жив, развеянный

прахом народ. Имена,

склоны гор и потоки

твое сохранили тепло.

В преданьях, в напевах,

поющихся в сумрак,

в шуршании ящериц быстрых

твоя продолжается жизнь.

Как болотные топи скудны,

так песня сегодня от жалобы

нища,

нища,

как сеть рыбака,

вон того, седовласого,

торчащего у залива всегда,

когда опускается солнце

на дно.

Перевод Георгия Ашкинадзе.

СТАРИННАЯ ВОЕННАЯ ДОРОГА

Заброшенной дорогой

он петлял,

корсиканец, смуглый император,

разъяренный карлик, ступая

по следам вороньим на снегу.

Проклятия святые

его хватали в сумерках за плечи,

и волки отощавшие за ним

тащили ночи сквозь болотный чад.

А там, вдали, отголубела осень.

И, над деревней сделав круг, она

умчалась в облака. О тропы

родины, горьки красоты ваши,

словно плачи. Песчаные

извилистые тропы,

отполированные башмаками лет.

Годами увязая в буреломных зимах,

мы прислонялись

к жестким камням тьмы

и вслушивались в свет,

поющий над кострами,

высматривали жадно острова,

танцующие в южном море.

Нас жажда распинала.

Твоя душа, отчизна,

для наших губ колодцем

становилась, березовым

пьянящим соком в змеином

золотом гнезде. Твои сыны

с глазами, затененными

разлукой, возвращались,

чтобы любить…

Давным-давно здесь брел

лесистым склоном Орфей.

В древесных дебрях

и поныне

слышен его стон.

Ах, поющего дурачила

земля. Из глуби вод,

из пропастей его звала,

манила Эвридика. И мы,

сгибаясь,

ее разыскиваем в пыльных

травах, пока не разразится

гневным ливнем год.

Перевод Георгия Ашкинадзе.

ЛИТОВСКИЙ КОЛОДЕЦ

Шагаю сквозь песок. Над ивой —

небо.

Колодезный журавль, взлетай.

Пои меня землей.

Жаворонка голос в небесах.

На песню выше ястреба певец.

Сеятель заслушался тебя,

а жнец уже забыл.

Глядишь на вспаханный простор.

Там ветра свист, движение возов,

явись, творящая добро,

пои и пой до побеленья губ.

Перевод Георгия Ашкинадзе.

ПАМЯТИ РЫБАКА

Навечно

сорочьим пером

белый твой лик

вписан в лесные тени.

Громко прибрежный ветер,

донную рыбу дразня, вопрошает:

кто расставляет мне сеть?

Никто. Серой пичугой

ерш проплывает сквозь невод,

строит гнездо для потомков.

Над щучьей пастью глубин —

фонарь,

поплавок.

А кто мне дно просмолит,

умоляет челнок, кто мне

слово промолвит? Кошка

около свай блуждает,

кто окуня бросит ей?

Да, мы уже тебя позабыли.

Только ветер помнит еще.

И старая щука

не верит. На склоне

долгий кошачий вопль:

рушится небо!

Перевод В. Куприянова.

НОЧЬ В ДЕРЕВНЕ

Во тьме,

когда последний

ворота затворяет

и прислоняет к небу,

к каменному фризу,

переступают лошади, храпят,

над ними тени, острый блеск,

негреющий огонь, юлой

скользящий вниз.

Безлунно время.

Уснул последний. Стучатся

в