бровей

темнота, и волосы, плечи

лижет пламя, и громом

дышат черты: это гром

планет, это голос смертельный

созвучья миров.

Там, над бухтой,

широко,

под дождем воссияв из тумана,

красуется радуга: мир,

обещанный нам изначала.

Перевод Г. Ратгауза.

ОДА ТОМАСУ ЧАТТЕРТОНУ[3]

Храм Марии Редклифф багряным кряжем

встал. Под сенью башен твоих, карнизов

вязью, острых вырезов свода, льющих

тени на стены,

здесь ребенок вырос вдвоем со словом,

беззащитный, а по ночам — лунатик.

Там, где встал обрыв парапета, слепо

видел он город,

грузный в лунном свете, где в мире мертвых

тяжкий труд могильщик влачил, вздыхая,

там ушедший век призывал лунатик.

Сон непробудный

вечен был — тогда уходил к друзьям он

мир искать в объятьях своей подруги

нежных, сонных, голову опуская

в комнате тесной.

Нет, не стало древнее время ближе.

Лишь сомнений эхо, пыля, взлетало

в скрипе лестниц, в бое часов на башне

мягком, совином.

Что добавить? Сгинул и он, и песни

также, мрака полные. Мы влечемся

каждый день к безмерному, но, всмотревшись,

мы различаем:

все так мало, все так ничтожно мало,

и всегда все то же: вот зеленеют

с шумом ветви дерева — дважды, трижды,

тысячекратно.

Тень живет под деревом. Он ни тени,

ни следа отчаянья не оставил.

Проблеск бледной молнии там, где встало

облачко в небе

над тревожным Бристолем, жившим в страхе,

мальчик пел на Эйвене, пел на воле,

там, где были с детства ему знакомы

росы и травы.

Ах, над ним шуршало крылом совиным

детство. Как же он на чужих дорогах

у моста нашел под дырявой кровлей

вслед за объятием

смерть? Пришла, как чая глоток бесцветный,

встала у стола и, костлявый палец

приложив к листкам, прочитала надпись:

Роули «Элла».

Перевод Е. Витковского.

ВИД НА МОРЕ

Останься,

крик чаек,

останься,

пусть солнце,

любимое нами, зачахло

и ласточки не возвратятся.

Расстреляны градом

глубины зимы.

Друг,

ты остался, друг

с тихим голосом,

легкорукий?

Сумрак слушали мы

и ветер.

Я воду пил.

Скоро,

скоро я полечу

под пылающими парусами,

лебедя обогнав,

в безветренной мгле полечу,

легкий, как тень.

Перевод Георгия Ашкинадзе.

О ПОТОКАХ

Ce n'était pas assez que tant de mers, ce n’était pas assez que tant de terres eussent dispersé la course de nos ans.

Saint-John Perse[4]

Процеженной

сквозь зубы и клыки

вернулась вспять вода,

и вновь — прибой, прибрежье

и леса из трепетного воздуха.

Равнина

встала во весь рост,

означились на шкуре

ярче складки —

расселины, обрывы.

А время облаком

стояло в вышине,

в себя впивая

прозрачные ветра,

вдыхая водопады света.

Ты помнишь,

там ты родился, там,

где птицей

летело время

в перьях розовых, желтых.

То птица была,

ты знаешь.

Но, в горах проплутав,

ты вслед за носильщиком

вышел к равнине,

к ее приблизился сну,

и очнулась она, засветились

зрачки под белесыми веками,

зверь запел, обитатель

парящих лесов, забывший

давно о крылах.

Там

оставайся, там,

твои глаза плывут над морем,

над белым потоком,

белым даже во тьме,

обступающей сердце,

в той стороне оставайся,

где рыжеволосые парни

в рубахах из перьев нарядных

вверх поднимают

из голосов паруса

навстречу ветрам.

Перевод Георгия Ашкинадзе.

ПТИЧЬИ ДОРОГИ, 1957

1

Я уснул под дождем,

я очнулся в зарослях ливня.

Еще зелен был лист,

но я близко видел луну,

слышал клик птичьих стай,

белый клич,

сотрясающий небо.

Стремительно, жадно —

так чуют звериные уши, —

сестра моя, слух навостри!

Вяйнямейнен[5] поет на ветру,

он крылом одаряет тебя

белоснежного снега,

и уносит нас песенный вихрь.

2

Но пустынно

в высоком просторе,

покинуты птичьи

дороги: пернатое

воинство в дали

умчали ветра,

вспыхнуло новое солнце,

взвихрилось пламя,

и в дереве пепла

сгорели птиц голоса.

Там и наши

песни взмывали.

Сестра, из твоих крыл

уходит жизнь,

ты ускользаешь от меня

в мглу снов. Успею ли

пропеть про птичий страх?

Перевод Георгия Ашкинадзе.

ГЕРТРУДА КОЛЬМАР[6]

Кровавые пятна в листве

бука, и зелень дымится.

Тень горька, и ворота скрипят

голосами сорок.

В эти ворота ушла

девушка с гладким пробором.

Из-под тяжелых век

глядела равнина, в болотах

затерялись шаги.

Но не хочет уйти

темное время. И ржавый

от крови, идет по земле

дозором мой стих.

Чем я тебя помяну?

Я стану под буком.

«Замолчи, — велю я сороке, —

сейчас вернутся сюда

ушедшие». Чем я тебя помяну?

«Мы не умрем, мы будем

опоясаны башнями»[7].

Перевод Г. Ратгауза.

КАФЕДРАЛЬНЫЙ СОБОР, 1941

И услышали мы:

над зимним потоком,

над волнами взорванной

черноты гремит София,