Вот уж кто не согласился бы с утверждением Виктории о том, что здесь черная дыра. Виктор – городской парень, после практики остался в деревне, взял дом за треть цены и трактор в лизинг. Мечта всех барышень в округе, самый желанный гость, всегда накормлен, всегда обласкан.

– Подбросить? Куда тебе? – снова крикнул он.

Закрепившись, я отрицательно помотал головой. Трактор взревел, как брачующийся бегемот, и пополз дальше. Во рту пересохло, и ощущение конца вселенной надвинулось во всей своей явной простоте и неизбежности. Что происходит? Вой стозевого чудища был на грани переносимости. В сравнении с ним лишние сто метров пешком по чавкающей грязи казались даже привлекательными.

Я облизал губы. Земля снова пошатнулась, угрожающе приблизив грязную лужу в ногах вождя пролетариата. Пора спускаться. Снова провернувшись вокруг шеи памятника, я невольно заглянул ему лицо. Пустые глазницы невидяще уставились на меня. Вождь не давал ответов, лишь показывал рукою на доску почета, где в порядке убывания висели фотографии директора фермерского хозяйства, главного врача, его зама и ветеринарного персонала. Как он сохранился, этот бронтозавр, этот пришелец из прошлого? Кто каждый год обновляет краску? Кому он нужен тут? Прогнав по горлу, как по наждаку, скудную слюну, я обещал себе, что больше никогда не буду пить ничего крепче кофе.

Лимонов в магазине не оказалось, зато меда было в избытке, и не какого-нибудь магазинного, а собственного, фермерского. Продавщица, крутобокая Венера с вангоговской палитрой теней на веках, срезала мне несколько маслянистых квадратов с восковой рамки и сунула в пакет, подмигнув желто-зелено-голубым глазом. На сей раз это был макияж, а не производственная травма, как у Людмилы:

– Чего такой подвешенный? Дятел в голове завелся?

– Точнее не скажешь, – пробормотал я.

– Так я, что ли, говорю: народ говорит, если по-татарски, надо сказать «чеканщик в голове мастерскую открыл».

– Фольклор к вам надо ехать собирать. – Я помахал рукой и поплелся к выходу.

– Собирай, собирай, – хохотала вслед общительная вангоговская Венера. – А про кислотного человека знаешь?

В продмаге пахло сырой штукатуркой, плесенью, пряниками и дешевыми духами продавщицы, но я остановился, потому что Венера налила в стакан что-то белое, облакообразное.

– Простокваша, держи! А то помрешь! – подмигнула она и заговорила жутким шепотом: – Слушай про кислотного человека, философ. За деревней есть пустырь, где никто отродясь не жил и не селился. Земля там хорошая, трава сочная, но говорят, что живет там кислотный человек. Выходит он только по ночам, руки у него влажные и светятся в темноте, это кислота так горит. Если кислотный человек кого-то встречает, то сразу начинает хвататься за него руками. До кого дотронется, тому растворит все мясо до костей. Говорят, однажды на пустырь под вечер отправились деревенские ребята из соседнего села, вернулись с язвами на лицах, а один так и вообще помер, не нашли потом даже, говорят, совсем растворил его кислотный человек.

– Круто, а зачем он всех хватает? – поинтересовался я, протягивая женщине пустой стакан.

– Потому что одинокий, ему хочется кого-нибудь обнять, прижать. Была бы у него кислотная женщина, другое дело, – заметила Венера многозначительно, и я не понял, шутит она или серьезно.

Поблагодарив словоохотливую продавщицу, я вышел на улицу. История была хороша, аналогов я не знал: смесь легенд про духов места, снежного человека и промышленного хоррора. Простокваша была еще лучше. Вдохнув влажный холодный воздух, я снова встретился глазами с Владимиром Ильичом. Порыв ледяного ветра пролез под телогрейку, и мелкие волоски встали дыбом, несмотря на наличие свитера. Чудовищно холодно.

По-хорошему, надо было бы залезть на памятник и все-таки выяснить, какой именно таз накрывает мир Виктории на этот раз.

Вика. Виктория Берсеньева – моя родная тетка. Она старше на двенадцать лет, но мы росли и взрослели вместе, скорее как брат и сестра. К сожалению, я слишком хорошо знаю ее и то, чем она занимается, поэтому ее настойчивость сегодня откровенно пугала. Тот, кто не знаком с моей теткой, ни за что не поверит, что профессия филолога может быть опасной. «Слово – это скальпель, который взрезает жизнь и сами наши головы. Можно прооперировать, а можно и зарезать» – так она говорит. Сама Вика, если использовать ее собственные аналогии, в основном препарировала. Безымянный текст письма мог рассказать ей, кто написал его: женщина или мужчина, сколько лет автору, какое у него образование, социальное положение, одинок он или имеет семью. Это называлось «лингвистическая экспертиза». В Следственном комитете Вику прозвали детективом с дипломом филолога. Ирония и восхищение в одном прозвище. Конечно, в основном ее дела – тихая рутина вроде клеветы, оскорбления или плагиата, но в арсенале раскрытых дел Вики были и громкие скандалы с дележом наследства, и похищения, и даже убийства[1]. Восемнадцать пропущенных звонков от такого филолога, как Вика, тянули на что-то посерьезнее обзывательств на домовом собрании.

Я уже сделал пару шагов в сторону памятника, однако, видимо, в этот момент простокваша наконец достигла желудка, и мой отравленный продуктами распада алкоголя мозг немного ожил. Я подумал, что надо идти к Валееву: как руководитель практики, только он мог помочь мне сняться с якоря по семейным обстоятельствам. Конечно, крайне не вовремя возник инцидент со спиртом, но делать нечего. Преодолевая чудовищное сопротивление раскисшей колеи, которая засасывала не хуже болотной топи, я поплелся в коровник, по дороге намереваясь заскочить к Беляночке и Смугляночке.

Улица, на которой жили Марина с Лейлой, запрокидывалась вправо, и вместе с нею запрокидывались заборы нерадивых жильцов. А вот заборы непьющих и состоятельных стояли прямо, всеми силами сопротивляясь инерции окружающей геометрии. Я уже знал всех на этой улице, и заборы, как лакмусовые индикаторы, говорили о своих хозяевах больше, чем их слова и внешность. Забор Людмилы повело едва заметно: это объяснялось тем, что одинокая баба регулярно брала на постой практикантов, которые выправляли забор.

Однако в этом году Людмиле не повезло: единственного парня, то есть меня, поселили в избе Зайнап-апы, старой татарки, показавшейся мне на первый взгляд лет ста от роду, как колдунья Гагула, которая охраняла вход в копи царя Соломона. Выглядела Зайнап-апа так, будто и вправду провела жизнь под солнцем африканской саванны, ее ссохшееся темное маленькое лицо, изрытое морщинами, освежали только яркие бусинки глаз с набрякшими веками, привыкших щуриться – то ли от смеха, то ли от слез.

Зайнап-апа еще кое-чем была похожа на Гагулу. Ей также был известен вход в некое подземелье, куда вела крутая, скользкая земляная лестница. Из подземелья с большой важностью извлекались соленья, сыры и домашние колбасы. Вместо шаманских заклинаний Зайнап-апа играла на гармони – она называла ее гармун – и распевала лихие матерные частушки: «У хазрата много рыбы, у Равиля – караси. У татарки жопа мыта. Ох, якши, якши, якши»[2]. Пять лет назад Зайнап-апа схоронила мужа, и Валеев прикомандировал меня сюда для срочной помощи по дому. В первую очередь всех и здесь волновал пресловутый забор.