Мне было тогда двадцать три года, я провела ихв зауряднейшем американском городке, и существование мое тоже было вполнезаурядным. Вырасти в захолустном Эйвоне, штат Коннектикут, означало непременноеучастие в спортивных состязаниях старшеклассников, школьных диспутах-семинарахи «вечеринках с выпивкой» в милых загородных фермерских домиках, когда чьи-тородители находились в отъезде. У нас были тренировочные брюки для школы, джинсыдля субботнего выхода и гофрированные юбки-солнце для «полуофициальных» вечеровс танцами. Что уж говорить об университете! После всего этого он стал для нас открытиемнового мира. В университетском городке проводилось бесчисленное множествообщественных мероприятий, имелось огромное число факультативов и кружков длявсех «талантов», незадачливых оригиналов и компьютерных шизиков, какие толькомогли уродиться на свет. Даже если избранный вами вид творческой илиинтеллектуальной деятельности изначально был доступен лишь избранным – дажетогда университет Брауна давал вам возможность проявить себя. Единственным,пожалуй, исключением была высокая мода. Четыре года шатаний по Род-Айленду вмайке и кроссовках, изучения французского импрессионизма и кропания бесконечныхкурсовых и рефератов не дали мне ничего хоть сколько-нибудь полезного для тойработы, которую я получила по окончании университета.

Я оттягивала этот момент как только могла.Сразу после выпускного я собрала всю небольшую наличность, какая у меняимелась, и отправилась в путешествие, растянувшееся на пять месяцев. Месяц яколесила по Европе, проводя больше времени на пляжах, чем в музеях, и поглупости не поддерживала связей ни с кем, кроме Алекса, с которым мы быливместе три последних года. Он знал, что недель через пять я непременнопочувствую себя одинокой и заброшенной, а его стажировка как раз подходила кконцу, и у него оставалось несколько свободных месяцев до назначения надолжность учителя в одну из американских школ. Вот так я вышло, что вАмстердаме он преподнес мне сюрприз. Я к тому времени уже достаточнонасмотрелась на Европу, он уже совершал подобную поездку прошлым летом,поэтому, пообедав в кафе (не обошлось тогда и без спиртного), мы объединилинаши дорожные чеки и купили два билета до Бангкока.

Мы проехали с ним большую часть Юго-ВосточнойАзии и редко тратили больше десяти долларов в день. Говорили мы в основном онашем будущем. Ему не терпелось начать преподавать английский в какой-нибудьзаурядной городской школе, он горел желанием облагораживать юные умы из самыхбедных и самых отверженных слоев населения, так гореть способен был толькоАлекс. Я же собиралась найти работу в каком-нибудь журнальном издательстве.Конечно, я знала, что в «Нью-Йоркер» [1] меня сразу после учебы скорее всего невозьмут, но я была полна решимости попасть туда в ближайшие пять лет. Это быловсе, чего я желала для себя, единственное место, где мне на самом деле хотелосьработать. Это запало мне в душу еще тогда, когда я услышала разговор своихродителей – они обсуждали только что прочитанную статью, и мама сказала:«Хорошо написано, такого больше нигде не найдешь», а отец согласился: «Да уж,это единственная стоящая вещь во всей сегодняшней макулатуре». Я влюбилась вэтот журнал. Я влюбилась в его живые, меткие обзоры и остроумные иллюстрации, вто особое чувство сопричастности, какое он давал своим читателям. Вот уже семьлет я прочитывала каждый номер от корки до корки и знала названия всехразделов, имена всех редакторов и авторов статей.

Мы говорили о том, как мы вступим на новоепоприще, и о том, как здорово, что мы делаем это вместе. Мы вовсе не рвалисьобратно, словно предчувствуя, что это лето – последнее затишье перед бурей, ипродлили наши визы в Дели, чтобы иметь возможность еще несколько недельпутешествовать по чудесной экзотической Индии.

Что ж, нет лучшего средства, чтобы вернутьсяиз сказки в суровую реальность, чем амебная дизентерия. Неделю я провалялась взамызганной индийской гостинице, умоляя Алекса не оставлять меня умирать в этомзабытом Богом месте. Еще через четыре дня мы приземлились в Ньюарке, и мояперепуганная мать уложила меня на заднее сиденье машины и причитала надо мнойвсю дорогу. Сбылась мечта еврейской матери: у нее появилась законнаявозможность приглашать в дом одного доктора за другим, пока она совершенно неубедилась в том, что последний мерзкий паразит оставил в покое ее маленькуюдевочку. Через четыре недели я вновь почувствовала себя человеком, еще черездве поняла, что жизнь дома, с родителями, для меня невыносима. Мама и папа былиславные, но имели привычку выспрашивать, куда я иду, всякий раз, как ясобиралась уходить, и где я была – когда возвращалась, и это очень быстро мненадоело. Я позвонила Лили и спросила, могу ли я рассчитывать на диванчик в еекрохотной квартирке в Гарлеме. По доброте душевной она сказала «да».

Лежа в этой самой крохотной нью-йоркскойквартирке, я открыла глаза. Я вся вспотела, голова раскалывалась, в животебурлило; каждая жилка моего тела дрожала – и эта дрожь была явно неэротического свойства. «О Боже, – с ужасом подумала я, – опять». Паразиты вновьпробрались в мой организм, и я обречена страдать вечно. А может, и того хуже, яподхватила редкую форму тропической лихорадки с длительным инкубационнымпериодом. Что, если это малярия? Или даже смертельная лихорадка Эбола?Некоторое время я лежала в полной тишине и пыталась примириться с мыслью огрозящей мне неминуемой гибели, потом витающие в воздухе обрывки сновиденийвновь овладели моим сознанием. Какой-то прокуренный бар в южном Манхэттене.Слышна негромкая монотонная музыка. Что-то розовое и крепкое в бокале длямартини – ох, только бы перестало тошнить! Друзья поздравляют с возвращениемдомой. Звучит тост, мы пьем, снова тост. Благодарение Богу, это не редкая формагеморрагической лихорадки, а лишь похмелье. Мне и в голову не пришло, что,потеряв десять килограммов после дизентерии, я больше не смогу безнаказанновыпивать свою прежнюю норму спиртного. Мои без малого метр восемьдесят роста ипятьдесят пять килограммов веса не слишком вписываются в реалии загульныхвечеринок, зато, оглядываясь назад, я понимаю, что менеджеров модных журналовмои параметры устраивали совершенно.