все необычное, такое, как я вижу, а в училище заставляли подражать классикам. Левитан, Маковский, Суриков. Трудно спорить, это были отличные художники, но зачем же запрещать нам видеть мир по-своему? Было такое чувство, будто все учителя методически и настойчиво старались повернуть нам головы затылком наперед. Бросила я это дело, не стала сдавать экзамены к ушла.

— Мне кажется, ты погорячилась. У тебя есть талант.

Он все смотрел на картину, и было видно, что она ему действительно нравится.

— Потом я поступила на курсы водителей троллейбусов.

— Ты шутишь?

— Серьезно. Только, разумеется, тайно от мужа. Ему, правда, было все равно, что я думаю, чем живу, но если бы он узнал о курсах водителей, это шокировало бы его. Он ужасно не любит простых людей, черт знает, откуда у него отвратительное барство. На мое несчастье, я поскользнулась на улице, упала и вывихнула руку. Лечилась месяца полтора, и врач запретил мне работать водителем. Меня отчислили. В тот же год летом я все-таки научилась водить автомашину и получила любительские права.

— Это блестяще, — сказал он. — У меня в гараже стоит новенькая «Волга». Я хотел приехать на ней в отпуск, но в августе и сентябре не выбрался, а потом начались дожди, заморозки.

Она не реагировала на это замечание, продолжала думать о своем.

— Через год у меня родился сын.

Голос ее неожиданно дрогнул. Она замолчала и стала кусать кончик пояска от платья, который до этого держала в руке и помахивала им.

— Я знаю, — тревожно сказал Иван. — Мне рассказывал Димка, когда приезжал к нам в командировку. Мы часто тогда вспоминали о тебе. Я даже хотел написать письмо. Да, признаться, не решился.

— Мы назвали его Сережей. Он был хороший, красивый мальчик, уже начинал говорить. «Па-па, ма-ма, чай». До сих пор не могу понять, почему он заболел и умер. Болеют почти все дети. Но почему мой умер?

Она перестала говорить и заплакала. Иван молча гладил ее по волосам, сидел растерянный и беспомощный.

Наконец она успокоилась. Он спросил:

— Дать чаю?

— Налей.

Он встал, налил в стакан теплого чая, подал Наде. Она выпила большими глотками, улыбнулась.

— Ты сейчас занимаешься живописью?

— Нет. Давно бросила.

— Мне очень нравится твоя картина. Я уверяю тебя, что среди геологов тоже есть такие, которые хотят сразу же найти, открыть что-нибудь выдающееся, крупное. И если не удается в первый месяц, в первое лето, моментально остывают и все бросают. Нетерпеливое желание успеха быстро сменяется разочарованием. А талант, если он есть, надо развивать и совершенствовать. В народе говорят: терпение и труд все перетрут.

— Не знаю, — сказала она задумчиво. — Как бы там ни было, но я оставила это занятие. Я уже говорила, больно было поворачивать голову «затылком наперед». Как-то года через два после несчастья, когда уже стало невыносимо сидеть дома, я встретилась с одной своей школьной подругой. Она такая боевая, компанейская, участливая. Оказалось, что она работает в нашем райкоме комсомола. Увела меня с собой и посоветовала взяться за какое-нибудь несложное общественное дело. Поручили мне проводить беседы по текущим вопросам со строителями школы. Школу строили рядом с нами, где я жила. Среди рабочих были разные люди, — и знающие, и новички с пятиклассным и семиклассным образованием. Были молодые и пожилые, много женщин. Я стала ходить к ним. Разговаривали обо всем, носила им газеты, книги, пустила в ход свою библиотеку, от Федора тайком уносила даже подписные издания. Очень подружились с рабочими. Потом мне стало стыдно учить их, а самой ничего не делать. И я поступила ученицей маляра. Я умела разводить краски, хорошо подбирала цвета, и меня маляры за это очень уважали. Тут-то наконец пригодились мои способности. Мы расписали нашу школу, как игрушку, до сих пор люди ходят специально посмотреть. Это было самое счастливое время в моей жизни.

— Значит, у тебя все-таки есть талант. Я прав. Нашла же ты себя в деле.

— Нашла. А потом потеряла. Школу построили, всех строителей перебросили в другой район. И я опять осталась одна. Стираю рубашки, штопаю носки, готовлю обед мужу. Вечером он приходит домой, надевает пижаму, садится за стол, одно и то же бубнит: «Мы, геологи, открыли, мы нашли, мы разведали. Мы, мы, мы». А на меня даже не посмотрит, не спросит, что я делала, где была, не обратит внимания, что на мне новое платье, модная прическа. Иногда так хотелось, чтобы грянул гром или разорвалась бомба…

— Ты отчаянная.

— На словах. А на деле все было иначе. Старалась, терпела, тянула лямку. Думала: «Вышла замуж, так живи, как другие, будь покорной женой, теперь ты не одна, вас двое». Как ни мучилась, ничего не могла с собой поделать, все шло врозь. Хоть и было нас двое, а жила я сама по себе, одна на всем свете. А муж и не замечал моего одиночества. Не знал и не ведал, что творилось в моей душе. Что ему до меня? Он счастлив, он в восторге!.. Кажется, пора звонить ему.

Она поднялась с дивана, с веселым азартом пошла к телефону.

Иван смотрел на нее, курил, с интересом ждал. На этот раз Федор сразу ответил. Звук в трубке был такой сильный, что Иван слышал все слова Федора.

— Алло! Алло! Слушаю! — закричал Федор, когда Надя набрала номер.

— Федор? Это я, Надя.

— Что с тобой? Ты жива, здорова?

— Жива и здорова. Ты не кричи, а внимательно выслушай, что я скажу.

— Да я чуть с ума не сошел! Звонил по всем паркам такси, ездил к Склифосовскому опознавать труп одной женщины, сегодня ночью разбилась на машине. Никаких документов нет, лицо изуродовано. Жуть! Гляжу, она в черной котиковой шубке и в белых ботиках. Сразу от сердца отлегло, я обрадовался — не ты.

— Послушай, Федор! — крикнула Надя раздраженным голосом. — Я жива, здорова и больше к тебе не приеду.

— То есть, как это не приедешь? Я уже приготовил завтрак и жду. Приезжай немедленно. Да, кстати, не знаешь, доехал ли Иван? Ты, кажется, была с ним в одной машине?

— Доехал. Мы доехали с ним вместе.

— Я так и знал, что сломалась машина и вы вернулись к Димке. Катя на меня не обиделась, что я уехал?

— Замолчи и слушай меня. Никуда мы не возвращались, а уехали на дачу к Варваре и сидим сейчас здесь. Я звоню тебе для того, чтобы ты знал, что со мной произошло. Я к тебе больше не вернусь, можешь не искать меня и не беспокоиться. Надеюсь, ты понял?

— Не