В рядах смущенных аборигенов при явлении чудо-колоды произошло заметное оживление. Руки задвигались, глаза заблестели. Увлекаемые Серегой, мы направились под завесь могутных дерев, где пустовал воровый доминошный стол.

— Кто раздает? — Риторично спросил высокий лопоухий хлопец, потянув к себе карты.

— Ну, правильно, — укорил по-девичьи красивый парубок с хитрецой во всем сутулом облике, с сутулым же носом.

Добродушно засмеялись.

— Кто лучший игрок? — Спросила я.

Вопрос глупый, но надо было завести светскую беседу.

Молодые люди переглянулись, один из них, все так же глядя на карты, дернул плечом и сказал:

— Да никто.

— А кто шулер? — Приставала я.

Помолчав, они указали на сутулого:

— Он, гадюка…

Видимо, Сергана в этом кружке почитали за серьезного, вдумчивого профессионала — прислушивались. Сам Серган сидел нагорелой свечой, уставшей светить, изредка хмыкал, меланхолично и строго глядел в даль. Серега — жилистый смуглый парень, кареглаз и темноволос, цыганист. С приятным круглым лицом — брови высоко подняты, на губах блуждает улыбка.

Играли молча. Сподлобья. Как хоккеисты, наработавшие коронные комбинации. Один, шмыгнув носом, выкидывал на поле совсем безобидную шестерочку — чего бить-то. Но противник видывал виды, смаху хлестать «шоху» вальтом не спешил, задирал в небо голову и долго шелестел губами.

— Ходить бум?

— Бум…

Появлялся туз.

Наступала очередь сотоварища задирать голову и шелестеть губами. На что Серега говаривал:

— Нет бубей — в морду бей…

— Меньше думай — буби будут…

Представилось, что впереди у них, как и позади, целая вечность. И нет ничего в этой вечности важней и актуальней, чем держать вот так, веером хлестанные-перехлестанные оладьи и смотреть на бубенную да червовую кабаллистику… И мой Лешка будто тоже вечность сидит тут, с этими братками, и так же, как они, шевелит губами и мечет карту слегка лениво.

«Московское время — семнадцать ноль-ноль», — сообщает радио. Опаздываю! Вылетаю из квартиры, тороплю лифт.

Душный маленький зальчик клуба «Фор-пост» на Спортивной. Накурено. На сцене — знакомцы, виртуозы окраин. Терзают изношенную электронику: настройка хороша на публике.

— А щас пред вам выст-пят «Грузди», — баритонит в микрофон Потап Коршуновский. — Мы — первое свободное поколение века!

— У-у-у!.. — Воет свободное поколение.

На головах — хайратники, чумовые стрижки, на запястьях — феньки или металлические цепи, кто в коже, кто в рваных джинсах, почти у каждого — бандана на шее. Должно же первое свободное поколение чем-то отличаться от комсомольцев 20-х!

— Бэ-люз! — Возвещает солист.

Народ расположен. Встречает шумно. Ярко освещенный ладный Потап с распущенными по плечам волосами затягивает надрывный английский блюз.

— В России нет своей рок-культуры, — проповедовал мне Потап. — Пост-советская — дребедень. А в нашем музыкальном стиле песни по-русски вообще невозможны…

— Как это нет рок-культуры? А вы?

— Ну, мы вынуждены творить в русле. — Уходил от удара парень. — Хотя бы затем, чтоб потом выйти из берегов.

Музыканты запотели. Публика вошла в раж. Публика раскраснелась. Публика готова крушить стены старых устоев. Хруст и скрип кожанок, звон и лязг металла, топот, прихлопы, вскрики, свист…

У Потапа дикое чувство ритма. И равновесия. Мотая головой, словно она и есть знамя свободного поколения, он умудряется устоять. Занавесив лицо кудрями, навис над микрофоном. По визгу, многократно усиленному толпой, догадываешься: драма. Потап ест микрофон. А тот истошно орет от боли. Микрофон захрипел в агонии, но Потап неумолим. Он, похоже, заглатывает микрофон. Нет, просто перекусывает какой-то нерв. Перекусил. И микрофон почил.

— Ро-рол, — провыл Потап.

Я малодушно смылась из зала. В предбаннике — бар. В углу сладко дрыхнет перекайфовавший представитель свободного поколения. Музыка, сотрясающая перегородку, ему не мешает. Со стен на павшего бойца с пониманием смотрят портреты потапообразных ребят. Живые не обращают на покойника никакого внимания.

Выхожу на воздух. Холодно. У входа в клуб курят, тяну сигарету и я. Яркие огни в темноте и искристый снежок все же дарят ощущение праздника. Сзади тяжело хлопает дверь. Выползло то самое чудо в перьях.

— Мне п-плохо, — говорит и неуклюже падает.

Рухнул он лицом на ледяное крыльцо. Господи, почему при мне-то? Почему я должна становиться медсестрой на этом поле боя? Эй, помогите кто-нибудь!

Обморок? Убился? Растирают щеки снегом. На руке чужая кровь. Дайте платок… Щеки бедняги не розовеют. Скорую вызывайте, идиоты!..

Через десять минут, а может, час, наконец — сирена. Когда человек ждет, он всегда искривляет время. Сонный врач ощупывает пульс, спрашивает имя, не получает ответа. Машет рукой — юношу в машину. Сугробы мигнули синим и погасли.

— Может, еще откачают… — кто-то вдогон.

Шагаем по снегу-пенопласту, который уже не рождает ощущение праздника. Потап предлагает:

— Зайдем на чай?

Светлая комната. На стенах — все те же «потапы», классики андеграунда. На столе компьютер, погребенный под дисками, кассетами, книгами. Матрас, гири, музыкальный центр — вот и вся обстановка.

— Компьютерной музыки не признаю. Вообще, всяких электропримочек. — Провозглашает Потап. — Где появляется машина, там человеку делать нечего.

— А это что?

— Это компьютер. — Не тушуется он. — Тебе с вареньем или сахарку? Можно творить компьютером, но нельзя — благодаря ему.

Ерунда какая-то. Софистика. Пью чай без сахара и без варенья. Из головы нейдет тот парень, что увезен «скорой». Откачали или уже труп?

— Мне недавно поклонница звонила, — хвастается вдруг Потап. — Чего это вы все на музыкантов западаете?

Пропустив мимо ушей «все», хмыкаю:

— Тащимся…

— Знаешь, я понял, музыка спасает меня. Мир спасет. Это как благодать, как некий эликсир жизни. Музыка должна способствовать уничтожению всякого страдания.

…Так выживет или уже где-нибудь в морге?

В сплошном строю домов на главных улицах Киева мелькают щербины: временами уютный зев арки распахивается то по этой, то по другой стороне. Открывается маленький дворик с неизменной зеленью, лоскут неба, его двойник-лужа и косые разноцветные тени, тепло подсвеченные солнцем. Улицы — то асфальтовые, то мощеные — громыхают рыжими трамваями, плывут сияющими авто. По обеим сторонам — то шершавые, чешуйчатые каштаны, то пахучие липы. В окна лезут ленты плюща, карабкаются с этажа на этаж.