Безопасного, домашнего, синего неба в Киеве больше, чем в Москве. Выходим к памятнику «Дружба народов», металлической радуге на Владимирской горке, перед смотровой площадкой. Мы и сами сейчас — носители этой дружбы.

На Днепре белые яхты, стремительные «стрелы», по берегам — иголочками и точками — пляжники. За рекой — нагромождение корпусов и косые солнечные лучи, сквозь облака, как в дуршлаг.

Потом в этот дуршлаг грянули струи дождя.

— По ходу, дождь не скоро кончится, — отметил Серега.

— Да, — откликнулся Лешка.

Их маневр был ясен. Приплясывая в такт дождю, мы устремились в Мак-Дональдс. Оказывается, в Киеве недавно открылся филиал этой забегаловки, и вызвал не меньше нездорового любопытства, чем в Москве. Нас прельщают сомнительные иноземные яства ядовитого цвета, ненатурального вкуса, улыбки, с неслыханной щедростью внесенные в меню: «улыбка бесплатно!»

Вечереет. Дождик стих. Желудки набиты. Культпоход продолжается. Братья пружинно ступают, сдержанно двигаются — то ли трехмерные виртуальные бойцы, то ли люди будущего тысячелетия. Последнее даже верно.

Майдан Незалежности. То бишь, Площадь Независимости. В последний год переоборудованная по веленью президента Кучмы, с гранеными фонтанами и подземным торговым комплексом. Площадь-двойник Манежной в Москве. Такие же полупрозрачные купола наверху, такой же электрический, с оттенком метрошного, глянец. Раньше здесь росли высокие деревья. Раньше мне нравилось здесь больше.

Прогуливаются почтенные старушки, отцы семейств с выводком малолетних, те же малолетки постарше, вроде нас. Иностранцы, в особенности англоязычные ухоженные седые старики и старухи, громыхающие тележками по асфальту, обмениваются бодрыми возгласами и глядят вокруг победно, с видом властителей мира, днем они сверкают солнечными очками, вечером — фотовспышками. Пьяные всех возможных возрастов, тихие и голосистые, влюбленные пары, красивые девушки в летних платьицах фланируют тут. В Киеве убийственно много красивых девушек в летних платьицах, и, как назло, на мне, урбанистке, джинсовые шорты и рубашка.

…Шаг сам собой замедляется, голова мечтательно запрокидывается, цвета вокруг становятся гуще, сказочнее. Все как в театре. Забываешь, кто ты и что предстоит завтра.

— Серый, прикинь, у меня скоро будет новый «Пентюх», — блестит глазами Лешка.

— А какие программы? — Интересуется Серый.

— Да любые, это ж такая машина…

Интересно то терять, то обнаруживать смысл их разговора.

Как в детстве прыгаю, стараясь не наступать на асфальтовые трещины. Паутина трещин причудливо ветвится.

— Играл в «ДУМ»? — спрашивает Лешка.

— Ясный пень! Крутая стрелялка, скажи?

Серый с Лешкой изображают мутантов. На Земле наступили страшные времена. Всюду — свирепые твари.

— Всего дается три жизни. Ну, ты, конечно, можешь еще себе наловить, где-то до шести, — разъясняет Лешка.

— Я за одну жизнь однажды прошел два уровня.

— Ты что, я три прохожу спокойно…

Нет, они не оборотни, просто парочка сумасшедших. Мне бы две-три жизни… Впрочем, я боюсь, что и правда душа бессмертна.

— Потом, если победил, записываешь свое имя.

— Оно остается? — С надеждой спрашивает Серега.

— Конечно, в памяти. Там такая таблица.

Даже в компьютерной стрелялке человек хочет увековечить имя.

Я люблю Киев. Бродить по нему летним вечером. Ярко-синий, темно-бархатный. Холмы сошлись над рекой словно для того, чтобы рассмотреть что-то в глубине, в самой стремнине. Зелень темных холмов взрезают просветленные церкви. Космические корабли, официальные посольства Господа Бога на Земле.

Время загустело. И кажется: на улицах с прохожими смешались люди прошлых столетий. Трамваи покрыты пылью веков. И я оглядываюсь, с твердым убеждением, что ухвачу краем глаза город, площадь, киян времен Ярослава и Мономаха. Просто я все не могу застать древних врасплох. Нарочно думаю о другом, чтобы отвлечь их внимание, быстро оборачиваюсь, но… Все успевают принять современный вид.

Выпив кофе и в последний раз куснув бутерброд, одеваюсь, выскакиваю на улицу. Вот он, декабрь. В стылом свете фонарей одной тропой тащатся такие же, как я, сонные, сиротливые москвичи. Хоть бы с утра-то ветер дул понежнее, скотина неодушевленная.

Дорога к метро уже протоптана. Неужели кто-то встает еще раньше? В окнах домов мелькают силуэты, горящих окон все больше.

Метро делает ВДОХ. И все мы, как кролики, движемся в его пасть. На всех одни права и обязанности: «не бежать», «не останавливаться», «не прислоняться»… «Пик», — выдыхает остатки воздуха пассажир, чтобы поплотнее укомплектоваться.

Кто-то сказал, что ничто так не сближает нас, как московский метрополитен.

Исподтишка наблюдаю соседей. Люди измучены, лица землисты. Так всегда, если едешь раненько, в первых поездах. Это, досыпая стоя, отправляются на заводы рабочие — черная кость. К девяти вагоны набиваются другими, почище и посвежей — это конторский люд отправляется в «сити», да студенты в вузы. В десять-одиннадцать совсем другой расклад — являются экскурсанты, праздные гуляки, гости столицы…

«Уважаемые пассажиры, будьте внимательны друг к другу! Выходя, не забывайте свои бомбы в вагонах!»

Этот город возводился для великанов, а стал тесен карликам. Светает. Вдоль длинной дорожной пробки по аллее бегу к зданию Университета. Сегодня главное — систематика. У меня проблемы с этим предметом. Зачем нужна какая-то система в возрениях? И кому? Сколько я наблюдаю людей, они прекрасно обходятся и без оной.

— Эй, — сзади веселый голос.

Оборачиваюсь.

— Ты чего такая суровая?

— С чего веселиться?

— А с чего печаловаться?

Юрке хмурое утро по барабану. Даже теперь, когда на носу сессия. Толстые губы расползлись в улыбке, глаза прищурены.

— Анекдот слыхала? Идут по лесу заяц и медведь. Не, заяц и волк. Стой, медведь все-таки. Ладно, не суть. Заяц и лиса идут по лесу, падают в яму. Думают, кто кого есть будет?

— Надуманно.

— В смысле?

— В смысле зайца. Тут, по-моему, все предрешено.

— Лиса говорит… А, да, с ними еще волк был. Нет, погоди, я что-то забыл…

Всем нравится то, к чему нет призвания. Юрке — рассказывать анекдоты.

— Съели зайца-то?

Юрка смотрит, как на дуру.

Врываюсь:

— Аплодисментов не надо…

— Не будет аплодисментов, не переживай, — с излишней, на мой взгляд, исполнительностью соглашается Грек. Грек — потому что ревностно учит греческий, на самом деле Гриша.