— Где ты, скотина?

Будь она в деревне, очевидцы могли бы подумать, что у нееубежала коза, но в городе…

Наконец я влетел во двор. Бабушки нигде не было видно, но поотдаленным крикам я догадался, что она с другой стороны дома. Запыхавшийсяприятель подбежал ко мне и, еле переводя дух, спросил:

— А лазат еще пойдем?

Я сплюнул и, как человек, знающий, что происходит и чемтакие вещи кончаются, веско сказал:

— Отлазились.

— Отлазались… — как бы вдумываясь в смысл этогострашного слова, тихо повторил приятель.

И тут из-за угла вышла бабушка.

— Где ты шлялся? Иди сюда. Пей гомеопатию.

Приятель тут же испарился. Бабушка подошла ко мне… А япотный!

Потеть мне не разрешалось. Это было еще более тяжкимпреступлением, чем опоздать на прием гомеопатии! Бабушка объясняла, что, потея,человек остывает, теряет сопротивляемость организма, а стафилококк, почуяв это,размножается и вызывает гайморит. Я помнил, что сгнить от гайморита не успею,потому что, если буду потный, бабушка убьет меня раньше, чем проснетсястафилококк. Но как я ни сдерживался, на бегу все равно вспотел, и спасти менятеперь ничто не могло.

— Пошли домой, — сказала бабушка, когда я выпилгомеопатию.

В лифте она посмотрела на меня внимательно, изменилась влице и сняла с моей головы красную шапочку. Волосы были мокрыми. Она опустиларуку мне за шиворот и поняла, что я потный.

— Вспотел… Матерь божья, заступница, вспотел, сволочь!Господи, спаси, сохрани! Ну сейчас я тебе, тварь, сделаю козью морду!

Мы вошли в квартиру.

— Снимай все, ну скорей. Рубаху снимай. Весь потный,сволочь, весь…

— О-ой! — протянула она, беря рубашку. — Всямокрая! Вся насквозь! Завернись в одеяло, сейчас разотру. Где ты был? Отвечай!

— Мы с Борей в МАДИ ходили, — пролепетал я.

— В МАДИ! Ах ты мразь! Я тебе сколько говорила, чтобноги твоей там не было?! Этого Борьку об дорогу не расшибешь, он пусть хотьселится там, а ты, тварь гнилая, ты что там делал? Опять гайки подбирал? Чтобтебе все эти гайки в зад напихали. Ну ничего…

«Ну ничего», как всегда, не предвещало ничего хорошего.

— Слушай меня внимательно. Если ты еще раз пойдешь вМАДИ, я пошлю туда дедушку, а он уважаемый человек, твой дедушка. Он пойдет,даст сторожу десять рублей и скажет: «Увидите здесь мальчика, высохшего такого,в красной шапочке и в сером пальто… убейте его. Вырвите ему руки, ноги, а в заднапихайте гаек». Твоего дедушку уважают, и сторож сделает это. Сделает,понятно?!

Я все понял.

На следующий день, отправляя меня гулять, бабушка прикололаанглийскими булавками к изнанке моей рубашки два носовых платка. Один на грудь,другой на спину.

— Если вспотеешь опять, рубашка сухая останется, аплатки я раз — и выну, — объяснила она. — Выну и удавлю ими, есливспотеешь. Понял?

— Понял.

— И еще. Помнишь, что я тебе про МАДИ сказала? Пойдешьтуда опять с этим Борькой — пеняй на себя. Если позовет, откажись. Проявихарактер, скажи твердо: «Мне бабушка запретила!» Слабохарактерные кончают жизньв тюрьме, запомни это и ему передай. Запомнил?

— Запомнил.

— Ну иди.

Не расшибаемый об дорогу Борька ждал меня около подъезда.

— Пошли, — сказал он.

— Куда?

— В МАДИ.

— Пошли.

— Боря, вы куда?! — послышался вдруг голосвыглянувшей на балкон бабушки.

— В беседку! — ответил Борька.

— Боренька, не веди его в МАДИ, ладно? У меня естьсправка от врача, что я психически больна. Я могу убить, и мне за это ничего небудет. Ты, если в МАДИ пойдете, имей это в виду, хорошо?

— Ага… — ответил Борька.

— Слушай, у нее правда такая справка есть? —спросил он, когда бабушка ушла с балкона.

— Не знаю.

— Может, не пойдем?

— Да пошли! Как она узнает? — завелся я,уверенный, что не вспотею и не выдам себя бабушке. — Мы ненадолго. Полазимнемного и сразу назад.

Перед огромными железными воротами, на ржавчине которыхбелой масляной краской были намалеваны четыре заветные буквы «МАДИ», я замер.«Он уважаемый человек, твой дедушка… Он пойдет…» — зазвучал у меня в ушах голосбабушки.

— Знаешь, давай лучше в детский сад, — предложил яБорьке.

Детский сад примыкал к МАДИ вплотную, отделялся от негозабором с дыркой и по интересу был для нас на втором месте. Вечером онпустовал, и мы тоже считали его своим. Мы могли играть там во что угодно, моглисидеть в маленьких деревянных домиках и забираться на их остроконечные крыши,могли жечь костер и печь в нем принесенную из дома картошку, не боясь, чтокакой-нибудь прохожий разорит костер и отберет у нас спички. И спички икартошка были припрятаны в одном из домиков с прошлого раза, и чем заняться вдетском саду в тот вечер, решилось само собой.

Нашу идиллию прервало появление «больших мальчишек». Так мыназывали ребят из циркового училища, которые были лет на пять нас старше итоже, как и мы, считали детский сад своим. К сожалению, они были отчасти правы.Они могли нас прогнать, мы их нет. Им, например, ничего не стоило расшибить обдорогу Борьку. А мы только могли, отойдя на приличное расстояние, крикнуть имтак, чтобы они не услышали, что-нибудь обидное. Борька обзывал их козлами, а япроклинал их небом, Богом и землей. А потом мы удирали и думали: «Как мы их, а!Знай наших!»

Так вот, когда в детском саду появились «большие мальчишки»,я вспомнил, что вчера очень неплохо проклял одного из них с балкона, и поэтомулучше всего будет сделать ноги. Мальчишки приближались со стороны калитки,поэтому делать ноги можно было только в МАДИ. Я уже говорил, что забор был сдыркой, вот мы ею и воспользовались. Я еще подумал: «Сторож, может, и непоймает, а эти точно руки вырвут, а вместо гаек используют картошку. Главное,только не вспотеть!»

И вот мальчишки далеко. Мы на стройке МАДИ. Борька убежалвперед, а я заметил на земле сломанную гитару и поднял ее. Мне пришло в голову,что, если влезть на забор, можно здорово подоводить лифтерш с чужого двора.Стараясь не делать слишком быстрых движений, я влез и, потрясая гитарой,закричал лифтершам: «Ай-йя-я!» — потом скорчил рожу, швырнул гитару им под ногии, отметив про себя, что не вспотел, спрыгнул с забора обратно…

Земля расступилась подо мной обволакивающим ноги холодом ивязкой массой сошлась у пояса. Я понял, что куда-то ввалился. Это оказаласьяма, наполненная раствором цемента. Еще оказалось, что сижу я в ней уже не попояс, а по грудь и выбраться не могу. Первой мыслью было поплыть, но тут явспомнил, что не умею. Второй — позвать на помощь. Борька был уже далеко, нодаже если бы он был дома, то все равно услышал бы мои жуткие вопли. Он подбежалко мне и с интересом, перемешанным с ужасом, долго разглядывал мою голову,словно из земли торчащие плечи и судорожно плюхающие по цементу руки.