— С дочерью я маялась — ты таскался, внук подыхает — тытаскаешься. Предателем был, предателем остался, — говорила бабушка,перебирая коробки конфет, многие из которых покоробились от долгого лежания игодились теперь только лечащим врачам. — И машина у тебя желтая. Желтыйцвет — цвет предательства, какую ж ты еще мог выбрать, иуда тульский? Неделюназад сказала, что сегодня ехать к гомеопату, но как же! Тебе твои интересыпревыше всего! Ничего, возмездие за все есть. Бог даст, это будет последняятвоя рыбалка. Может, отравишься консервами своими, они, поди, еще с Первоймировой войны заготовлены.

— Нин, ну я обещал Леше, — не то чтобы виновато,но как бы сомневаясь в своей правоте, сказал дедушка и, помолчав секунду,уточнил: — Еще месяц назад.

В дверь позвонили.

— Открой, Нина, это Леша!

Протерев рукавом густо заштопанного на локтях халатавыбранную для гомеопата коробку конфет, бабушка пошла открывать.

— Сейчас так пошлю этого Лешу, что дорогузабудет… — приговаривала она, возясь с замком. Он барахлил и частозаскакивал.

— Здравствуйте, Нина Антоновна. Можно? — спросилЛеша, пенсионер, с которым дедушка подружился, когда тот еще работал портным вателье на первом этаже нашего дома.

— Нельзя! Видеть вас, садистов, в доме своем не хочу!Рыбаки… Палачи вы! Страсть к убийству покоя не дает, не знаете, как утолить.Человека убить боитесь, так хоть рыбину изничтожить. Такие же трусы, как вы,придумали эту рыбалку.

— А сама-то рыбку кушаешь! — поддел бабушку дед,подмигнув вошедшему Леше. В его присутствии он всегда становился смелее.

— Подавись ты своей рыбой! Я даю ее ребенку, а сама емтолько потому, что у меня больная печень, мне нельзя мяса. Ты о моем здоровьеникогда не думал. Если бы хоть часть времени, что ты уделяешь своей машине исвоей рыбалке, ты уделял мне, я была бы Ширли Маклейн!

Леша, привычный к такого рода сценам, молча присел надедушкин диван и оперся подбородком на сложенный спиннинг.

— Десять лет назад просила зубы мне сделать. Сделал?Один раз на рентген отвез. На, посмотри, что теперь! — Бабушка показаладедушке зубы, торчавшие в разные стороны редкими полусгнившими пеньками. —Как в машине что зашатается, поди, сразу колупать ее едешь! Чтоб ты разбился намашине своей!

— Пошли, Леш, — сказал дедушка, подхватывая с полаудочки и рюкзак.

Бабушка стояла рядом, и, надевая рюкзак на плечо, он заделее.

— Толкай, толкай! — заголосила бабушка и пошласледом за дедушкой до самого лифта. — Судьба тебя толкнет так, что неопомнишься! Кровью за мои слезы ответишь! Всю жизнь я одна! Все радости тебе, ая давись заботами! Будь ты проклят, предатель ненавистный!

Захлопнув за дедушкой дверь, бабушка вытерла выступившиеслезы и сказала:

— Ничего, Сашенька, на метро доедем. Пусть он подавитсяпомощью своей, все равно никогда не дождешься.

— А зачем нам гомеопат? — спросил я.

— Чтоб не сдохнуть! Не задавай идиотских вопросов.

В дверь опять позвонили.

— Забыл что-нибудь, поц старый… — пробормоталабабушка. — Сейчас так пошлю… Кто там?

— Я, Нина Антоновна, — послышался из-за двериголос медсестры Тони.

Похожая в своем белом халате на бабочку-капустницу, Тоняприходила каждую неделю и брала у меня на анализ кровь из пальца. Потом этианализы бабушка показывала специалистам, чтобы установить какую-то «динамику».Динамики не было, и Тоня приходила уже не первый месяц.

— Тонечка, солнышко, здравствуйте! — заулыбаласьбабушка, быстро спрятав конфеты для гомеопата под газету и только после этогооткрыв дверь. — Ждем вас, как света в окошке. Заходите.

Раскрыв на столе специальную сумку, Тоня достала пробирки иобмахнула мне палец наспиртованной ватой.

— Что это вы, Нина Антоновна, вроде плакали? —спросила она, продувая стеклянную трубочку.

— Ах, Тонечка, как не плакать от такой жизни! —пожаловалась бабушка. — Ненавижу я эту Москву! Сорок лет ничего здесь,кроме горя и слез, не вижу. Жила в Киеве, была в любой компании заводилой,запевалой. Как я Шевченко читала!

Душе моя убогая, чого марно плачешь?

Чого тоби шкода? Хиба ты не бачишь,

Хиба ты не чуешь людского плачу?

То глянь, подывися. А я полечу.

Хотела актрисой быть, отец запретил, стала работать впрокуратуре. Так тут этот появился — артист из МХАТа, с гастролями в Киевприехал. Сказал — женится, в Москву увезет. Я и размечталась, дурадвадцатилетняя! Думала, людей увижу, МХАТ, буду общаться… Как же!

Тоня уколола мне палец и стала набирать кровь в капиллярнуютрубочку. Бабушка, вытирая слезы, продолжала:

— Впер меня в девятиметровую комнату, и сразу ребенок…Алешенька, чудо мальчик был! Разговаривал в год уже! Больше жизни его любила.Так война началась, этот предатель заставил меня в эвакуацию отправляться. Наколенях молила, чтоб в Москве оставил! Отправил в Алма-Ату, там Алешенька отдифтерита и умер. Потом Оля родилась, болела все время. То коклюш, то свинка,то желтуха инфекционная. Я с ног сбивалась — выхаживала, а он только погастролям разъезжал и ходил к соседям Розальским шашки двигать. И так все сороклет. Теперь вместо гастролей по концертам ездит, на рыбалку и общественнойработой занимается — сенатор выискался. А я, как всегда, одна с больнымребенком. А ему что, Нинка выдержит! Ломовая лошадь! А не выдержит, так он себемолоденькую найдет. За квартиру да за машину любая пойдет, не посмотрит, чтоговно семидесятилетнее в кальсонах штопаных.

Тоня раскапала мою кровь по пробиркам и, прижав к моемупальцу вату с йодом, стала собираться.

— Спасибо, Тонечка, простите, что расплакалась передвами, — сказала бабушка. — Но когда всю жизнь одна, хочется скем-нибудь поделиться. Постойте секундочку, я вам хочу приятное сделать, выстолько нас выручаете. — С этими словами бабушка открыла заветныйхолодильник и достала из него банку консервов. — Возьмите, солнышко, шпротовбаночку. Я понимаю, это мелочь, но мне так хочется вас отблагодарить, а ничегодругого у меня просто нету.