— Довел до ручки, вот со мной что! — ответилабабушка и вдруг неожиданно легко встала. — Учишься из-под палки, изводишьдо смерти. Ничего, тебе мои слезы боком вылезут. «Румяняняной…» — передразнилаона. — Болван.

Исправив бритвой ошибку, бабушка стянула резинкойрастрепавшиеся волосы и пошла смывать с царапин на лице кровь. Я, ничего несоображая, сел за парту.

— Господи! — послышался вдруг из ваннойплач. — Ведь есть же на свете дети! В музыкальных школах учатся, спортомзанимаются, не гниют, как эта падаль. Зачем ты, Господи, на шею мою крестягутакую тяжкую повесил?! За какие грехи? За Алешеньку? Был золото мальчик, былабы опора на старости! Так не моя в том вина… Нет, моя! Сука я! Не надо былопредателя слушать! Не надо было уезжать! И курву эту рожать нельзя было!Прости, Господи! Прости грешную! Прости, но дай мне силы крестягу эту тащить!Дай мне силы или пошли мне смерть! Матерь Божья, заступница, дай мне силывлачить этот тяжкий крест или пошли мне смерть! Ну что мне с этой сволочьюделать?! Как выдержать?! Как на себя руки не наложить?!

Я молчал. Мне еще надо было делать математику за три дня.

Этот рассказ я начну с описания нашей квартиры. Комнат у насбыло две. Сразу у прихожей за двустворчатыми стеклянными дверями располагаласькомната дедушки. Дедушка спал там на раскладном диване, который никогда нераскладывал, потому что внутри была спрятана какая-то старая, переложенная отмоли пучками зверобоя одежда и материя. Моль зверобоя боялась и в диван нелезла, но вместо нее там жили мелкие коричневые жучки, боявшиеся толькокрепкого дедушкиного пальца и сопровождавшие свою смерть оглушительной вонью.Кроме дивана с жучками, в комнате стояли стол, сервант, огромный буфет, которыйбабушка называла саркофагом, телевизор и два табурета. Верх буфета был сплошьзаставлен дедушкиными сувенирами. Дедушка был артистом, много ездил по разнымгородам с концертами и из каждого города привозил какого-нибудь деревянногомедведя с бочонком, бронзовую Родину-мать с мечом, обелиск «Никто не забыт,ничто не забыто» или костяной значок «390 лет Тобольску». За каждый сувенирдедушка осыпался проклятиями.

— Надо же столько барахла в дом натащить! —ругалась бабушка по поводу разрисованной тарелки «Гульбiща з турам» ивырезанного из небольшого пня Ильи Муромца. — Хоронить будут, в гроб всене поместится!

— Ну что делать, Нин, дарят… — отвечал дедушка,пристраивая Илью Муромца между жестяным танком от Таманской дивизии и бронзовымбюстом задумавшегося Максима Горького.

— Дарят, а ты не бери!

— Неудобно.

— Значит, возьми и оставь в гостинице. Проводникам впоезде оставь.

— Ну как «оставь», подарили ведь… — робконастаивал дедушка, с любовью прислоняя «Гульбiща з турам» к музыкальнойсигаретнице, изображавшей трехтомник Ленина. «Гульбiща» прислонились плохо,покатились и, сбросив на пол мальчика-молдаванчика в высокой шапке, разлетелисьвдребезги.

— Вот хорошо, одним куском дерьма меньше! —обрадовалась бабушка. — Я бы все переколотила, да еще об твою голову!

— И не склеишь уже… — бормотал дедушка, собираяосколки.

Если верх буфета был заставлен дедушкиными сувенирами, чембыли забиты его ящики, не знал толком никто. Я пару раз открывал их, виделкакие-то пластинки, мотки шерсти, пыльные бутылки вина, посуду. Вещи этиникогда не вынимались и полностью оправдывали присвоенную буфету кличку —саркофаг. Слушать пластинки было не на чем, вязанием бабушка не занималась, ачтобы пить вино и пользоваться посудой, нужны были гости, которые к нам никогдане ходили.

Открывать буфет и трогать лежавшие в нем предметы, средикоторых попадались занятные безделушки вроде деревянного автомобиля «Победа» счасами на месте запасного колеса, бабушка запрещала. Она говорила, что все эточужое. Какие-то люди, по ее словам, куда-то уехали и оставили эти вещи ей нахранение. Чужой оказалась даже коробочка леденцов — бабушка сказала, что ееоставил на хранение один генерал. Коробочку я все же тиснул, но, внимательнорассмотрев ее, прочел: «Ф-ка им. Бабаева». Решив, что Бабаев — это фамилиягенерала, а Фкаим — его странное имя, я тут же положил леденцы на место. Счеловеком по имени Фкаим лучше было не связываться.

Вторую комнату мы называли спальней. Там стояли два огромныхшкафа, набитых, как и буфет, неизвестно чем, мутное зеркальное трюмо стумбочками по бокам и огромная двуспальная кровать, на которой спали мы сбабушкой. С бабушкиной стороны стояла еще одна тумбочка, где хранились моианализы, а с моей, чтобы я не упал ночью, были подставлены спинками к кроватитри стула. На сиденьях их лежали обычно мои вещи — шерстяные безрукавки,фланелевые рубашки, колготки. Колготки я ненавидел. Бабушка не разрешаласнимать их даже на ночь, и я все время чувствовал, как они меня стягивают. Еслипо какой-то случайности я оказывался в постели без них, ноги словно погружалисьв приятную прохладу, я болтал ими под одеялом и представлял, что плаваю.

Как выглядела наша кухня, можно было представить, когда ярассказывал про поставленный на видное место чайник. Могу только добавить, чтоиз «видных мест» состояла, в общем-то, вся квартира. Повсюду были нагроможденыкакие-то предметы, назначения которых никто не знал, коробки, которые неведомокто принес, и пакеты, в которых неизвестно что лежало. Кухонный стол сплошь былуставлен лекарствами и какими-то баночками. Если мы с дедушкой обедали вместе,баночкам приходилось потесниться, и некоторые из них, не выдержав нашегососедства, валились с другого конца стола на пол. На шкафах лежали выложенные вряд дозревать яблоки, бананы или хурма — в зависимости от сезона. Иногда хурмадозревала слишком, и над ней начинали виться крошечные мошки. Они же вилисьвсегда над стоявшими на мойке коробочками с сырными корками и прочими мелкимиотходами, приготовленными бабушкой для подкармливания птиц. Пол в коридоребабушка застилала газетами, меняя их по мере ветшания. Она боялась инфекции,обдавала кипятком ложки и тарелки, но говорила, что на уборку у нее нет сил.

Самыми интересными деталями нашего интерьера были двахолодильника. В одном хранилась еда и консервы, которые брал на рыбалку старыйгицель, другой битком был набит шоколадными конфетами и консервами для врачей.Хорошие конфеты и икру бабушка дарила гомеопатам и профессорам; конфеты похужеи консервы вроде лосося — лечащим врачам поликлиник; шоколадки и шпроты —дежурным врачам и лаборанткам, бравшим у меня кровь на анализ.

День, который я опишу в этом рассказе, начался с того, чтобабушка, выбирая из одного холодильника лучшие конфеты для гомеопата, ругаладедушку, выбиравшего из другого холодильника худшие консервы для предстоявшейрыбалки. Дедушка всегда брал на рыбалку консервы похуже, потому что получшемогли еще полежать, а похуже лежали уже давно и вот-вот могли испортиться.