Михаил тяжело вздохнул.

— Антонина, Велисарий, я считаю это посланием от Бога. Но я не уверен. И я, конечно, не могу это доказать.

Велисарий посмотрел на епископа.

— А ты что думаешь, Антоний? — он кивнул на вещь. — Ты случайно не…

Епископ кивнул.

— Да, Велисарий. После того как Михаил принес мне вещь , прошлой ночью, и спросил совета, я взял ее в руку. И я точно так же погрузился в видения. Жуткие видения, как и у Михаила. Но если ему два дня показались мгновением, для меня несколько минут, на которые я ушел от мира, стали вечностью, а я раньше никогда не страдал припадками.

Михаил Македонский внезапно рассмеялся.

— Только представьте: я стал свидетелем истинного чуда! Антоний Александрийский, епископ Алеппо, очнувшись после видений, молчал целую минуту. Этот самый болтливый в мире человек!

Александриец улыбнулся.

— Это так. Я был ошарашен! Не знаю, чего я ожидал, когда брал в руку… вещь , но определенно не того, что увидел, даже после предупреждения Михаила. Я, скорее, ожидал единорога… или серафима… или чудесное существо из лазурита, украшенное серебром императорскими кузнецами… или…

— Поистине мимолетное видение, — хмыкнул Михаил.

Рот александрийца захлопнулся. Велисарий с Антониной улыбнулись. Единственным известным пороком епископа была многословность. Возможно, он являлся самым разговорчивым человеком в мире.

Но улыбки вскоре исчезли.

— Что ты увидел, Антоний? — спросил Велисарий.

Епископ отмахнулся от вопроса.

— Я опишу свои видения попозже, Велисарий. Но не сейчас.

Он уставился на свою ладонь. Лежавшая там вещь блестела и сверкала изнутри, причем это внутреннее свечение струилось потоками, за которыми не в состоянии уследить глаз человека.

— Не думаю, что… послание предназначалось для меня. Или для Михаила. Думаю, оно предназначается тебе. Что бы это ни было, Велисарий, — епископ кивнул на вещь, — это знак катастрофы. Но там что-то есть, там, внутри. Оно прячется. Я это чувствовал, и чувства были истинными. Это… замысел , давайте скажем так, который каким-то образом предназначен, чтобы остановить некую катастрофу. А для претворения замысла в жизнь, как мне кажется, требуешься ты.

Велисарий снова осмотрел вещь. На его лице не выразилось никаких чувств. Но его жена, лучше всех знавшая мужа, принялась его уговаривать.

Однако он не слышал ее, поскольку вещь уже лежала у него на руке. Антонина замолчала. Вещь на самом деле была подобна солнцу — как если бы солнце вдруг зашло в комнату и показалось смертным. И они бы после этого остались живы.

Расширяющиеся грани взорвались, не как вулкан — как самое начало создания. Они крутились, раскрываясь, удваиваясь и утраиваясь, а затем снова утраиваясь, и утраиваясь, и утраиваясь вновь — и проносились сквозь лабиринт, которым был разум Велисария.

Замысел стал ярко освещенным пятном, а оно дало граням форму.

Личность кристаллизовалась. Благодаря ей замысел превратился в цель. И если бы это было возможно, то цель прыгала бы и скакала от радости, как молодой олень в лесу.

Но для Велисария не существовало ничего. Ничего, кроме падения в бездну. Ничего, кроме видения будущего, более страшного, чем любой ночной кошмар.

Проклятые «драконовы стрелы» пролетали над головой. Катафракты пригибались, прячась за баррикадой. Лошади, оставленные в арьергарде с молодыми пехотинцами, испуганно ржали, пытаясь вырваться от удерживавших их людей. Теперь, как и предполагал Велисарий, лошади стали совершенно бесполезны. Именно поэтому он заставил всех всадников спешиться и сражаться вместе с пехотинцами — из-за баррикады, выстроенной их же аристократическими руками. Одетые в броню копьеносцы и лучники, которых когда-то боялся весь мир, не только не возмущались, а мгновенно подчинились. Даже благородные катафракты наконец стали мудрее, хотя знание и пришло слишком поздно.

Какой толк от всадников против…

Из-за баррикады полководец увидел первого из железных слонов, медленно приближающегося к его людям по широкой улице Константинополя. За чудищем играли языки пламени — в городе начались пожары. Люди кричали. В эти минуты гибло полумиллионное население великого города.

Сам император, относившийся к индийской народности малва, захватившей власть вначале в Индии, а потом отправившейся завоевывать весь мир, вынес приговор Константинополю. Жрецы Махаведы благословили его. После случившегося в Ранапуре таких приговоров не выносил никто. Все живое в городе следовало уничтожить, вплоть до собак и кошек. Всех, кроме женщин благородного происхождения, которых следовало передать йетайцам для развлечений. Тех, кто останется в живых после йетайцев, — передать раджпутам. В Ранапуре раджпуты холодно отклонили предложение. Но это было много лет назад, когда жители Раджпутаны все еще гордились своим древним происхождением и не желали питаться объедками. Теперь они не откажутся: их давно поставили на место. Немногих женщин, переживших раджпутов, продадут любым грязным представителям неприкасаемых каст — только бы наскребли несколько монет. Купят благородных женщин Константинополя по цене уродливых старух. Правда, немного найдется неприкасаемых, способных позволить себе даже такую покупку. Но сколько-то найдется в этом муравейнике низших каст, которых с каждым годом становится все больше и больше.

Железный слон выдохнул пар. Он дико сопел и хватал ртом воздух. Если бы это на самом деле было животное, у Велисария могла бы оставаться надежда, что он умирает — настолько странно дышало существо. Но это, как знал Велисарий, — не живое существо, а нечто сделанное мастерами-людьми при помощи нечеловеческого знания. Тем не менее, наблюдая, как страшилище медленно ползет вперед, окруженное визжащими от восторга, предвкушающими окончательную победу воинами-йетайцами, полководец не мог не думать о нем иначе, как о сатанинском звере.

Велисарий увидел, как один из катафрактов подхватил оружие, в свое время захваченное у противника, и громогласно отдал приказ. Катафракт не стал применять оружие сразу. У них осталось всего несколько адских приспособлений, и Велисарий намеревался использовать их наверняка. Но еще было рано: их с противником пока разделяло большое расстояние.

Он погладил седую бороду. От его молодости не осталось ничего, кроме привычек; он весело наблюдал, как старые привычки не желают умирать, даже теперь, когда все надежды рухнули. Но его сердце все еще учащенно билось, как и всегда.

Это было не сердце воина. Велисарий на самом деле никогда так и не стал истинным воином, по крайней мере в том смысле, который в это понятие вкладывали другие. Он родился среди неприхотливых фракийцев и в глубине души всегда оставался мастеровым, ремесленником, выполняющим свою работу.

Да, он великолепно показал себя в бою (Не в войне — поскольку долгая война практически закончилась с полным разгромом римской армии.) Даже злейшие враги признавали его непревзойденное мастерство на поле брани, что и подтверждала эта демонстрация силы на улицах Константинополя. Иначе зачем выставлять такую огромную армию против горстки воинов? Если бы последними стражниками императора командовал кто-то другой, не Велисарий, жрецы Махаведы послали бы для их ликвидации всего один отряд.