На самом деле катафракты гораздо медленнее передвигались пешком, чем в седле. Но не намного — настолько велика была их ярость. А копья, пронзавшие груди и выворачивавшие внутренности на великую улицу, напоминали уже виденное йетайцами раньше.

— За шлюху! За шлюху!

Передние ряды йетайцев скоро превратились в воспоминание. Но надвигался второй эшелон, горящий желанием доказать свою силу. Большинство йетайцев во втором эшелоне по традиции были неопытными воинами, тщеславными юношами, которые никогда не верили рассказам ветеранов.

Но им пришлось поверить. Однако многие погибли, едва успев осознать происходящее, ибо сила врага — беспощадный учитель. Он быстро находит ошибку и очень жестоко исправляет ее.

Таким образом, вторая линия атаки была разбита практически мгновенно. Третья какое-то время продержалась. В ней нашлось много ветеранов, давно усвоивших, что с катафрактами невозможно соревноваться в бою один на один. Ударом на удар им не ответишь. Лишь некоторым удавалось, воспользовавшись большим численным превосходством, находить редкие слабые звенья в защите и всаживать мечи в не закрытые доспехами части тел.

Но немногим и нечасто. Несмотря на ширину улиц Константинополя, все-таки это были улицы, по обеим сторонам которых стояли здания. Это не долина, где враг может окружить противника. Как всегда, Велисарий выбрал идеальное место для оборонительного рубежа. Жрецы Махаведы, как он давно знал, слишком сильно полагались на численное превосходство и сатанинское оружие. Но в этом узком месте смерти они мгновенно сблизились с врагом, их драконово оружие потеряло силу, и преимущество перешло к катафрактам.

Частично это произошло благодаря силе катафрактов, наводящему ужас могуществу закрытых броней тел. Но по большей части это произошло благодаря их железной дисциплине. Враги пытались скопировать эту дисциплину в своих армиях, но им не удалось. Как и всегда, малва полагались на страх противника. Но страх в конце концов никогда не может побороть гордость.

В этот последний день катафракты тоже не забыли про дисциплину. Когда-то она способствовала завоеванию половины мира и правила им на протяжении тысячелетия. Более того, неплохо правила — учитывая все нюансы. По крайней мере, достаточно хорошо, чтобы на протяжении столетий люди многих рас считали себя римлянами. И гордились этим.

На самом деле в этот последний день в рядах катафрактов было мало латинян, и не нашлось никого из великого города, давшего имя империи. Больше всего насчитывалось греков, из надежной конницы Анатолии. Также имелись армяне, и готы, и гунны, и сирийцы, и македонцы, и фракийцы, и иллирийцы, и египтяне, и даже три еврея (они тихо исповедовали свою веру, а когда отправляли ритуалы, их товарищи смотрели в другую сторону и ничего не говорили священникам).

Сегодня катафракты наконец потеряют завоеванное — после войны, длившейся десятилетиями, и проиграют врагу, более мерзкому, чем Медуза. Но они не откажутся от своего римского долга, своей римской чести и своей римской дисциплины.

Третий ряд йетайцев был повержен. Он отшвырнул назад четвертый. Невероятно — для жрецов Махаведы, которые наблюдали за происходящим, стоя на повозках с останками дорогих Велисарию людей, вместе с живодерами-махамимамса, — но византийцы прорывались сквозь орду йетайцев. Подобно мечу, рассекающему доспехи, проникая прямо к…

И тогда они закричали. Отчасти от гнева. Но в основном они кричали от страха. Жрецы знали, что раджпуты никогда не называют великого полководца по имени. Они зовут его просто Мангуст. За эту нечестивую привычку жрецы часто их ругали. Но теперь, видя, на что способен Велисарий, понимали: для них было бы лучше, если бы они прислушивались к простым воинам.

— Я вижу, это сработало, — сказал Юстиниан. — Как всегда, твоя стратегия безупречна.

Старый император поднялся с трона и, с трудом переставляя ноги, сделал шаг вперед. Велисарий уже собирался пасть ниц, но Юстиниан остановил его жестом.

— У нас нет времени.

Он с минуту прислушивался к звукам битвы, едва достигавшим дальнего угла Айя Софии — храма святой Софии. Император решил принять смерть здесь, в великом соборе, который он приказал построить много лет назад.

Велисарий, солдат до мозга костей, спорил и предлагал выбрать местом последнего сражения Большой Дворец. Лабиринт зданий и садов было бы легче защищать. Но как и часто в прошлом, император отклонил его предложение. Юстиниан знал, что это, вероятно, тот единственный раз, когда он прав.

Большой Дворец не имеет значения. С империей, продержавшейся тысячелетие, будет к вечеру покончено. Она никогда не возродится, и ее народам предстоят годы ужасного будущего. Но душа вечна, а теперь император беспокоился только о вечности. Он хотел спасти свою душу — если возможно (хотя он и не был в этом уверен, считая, что его, скорее, ждет адский огонь). Но по крайней мере следовало сделать все возможное, чтобы спасти души тех, кто так долго и так преданно служил ему, ни на что не жалуясь, несмотря на все тяготы и мизерное вознаграждение за службу.

Взгляд императора остановился на полководце. У него были старческие глаза, слабые и усталые, наполненные болью — тела и духа. Но оставался выдающийся ум. Его Юстиниан к старости не утратил. Ум, который был так велик, что ослепил владеющего им человека.

— На самом деле это я должен пасть ниц перед тобой, — признался Юстиниан. Он говорил хрипло. Император сказал правду и знал это. И знал, что это знает полководец. Но ему не нравилась правда. Совсем не нравилась. Никогда.

Из тени появилась фигура. Велисарий не сомневался, что раб тут, но не видел его до этой минуты. Представитель народности маратхи был способен долго не шевелиться и не издавать никаких звуков.

— Разрешите мне обмыть их, хозяин, — попросил раб, протягивая руки. Очень старые руки, но практически не утратившие железной хватки.

Велисарий колебался.

— Время есть, — сказал раб. — Катафракты задержат этих собак на столько, сколько нужно, — его губы тронула улыбка. — Теперь они сражаются не за империю. Они сражаются за вашего Христа и Марию Магдалину, которых они достаточно часто предавали при жизни, но не предадут в смерти. Они продержатся. И долго.

Он снова протянул руки.

— Я прошу, хозяин. Для вас это, возможно, мало значит, а для меня — много. У меня другая вера, и я не могу позволить, чтобы их бесценные души отправились в путь необмытыми.

Он взял жуткую ношу у несопротивляющегося Велисария, отнес к большому чану, опустил останки в воду и стал их обмывать. Нежно, несмотря на спешку.

Император и полководец молча наблюдали. Обоим казалось правильным, что в конце времен командует раб.

Очень скоро раб закончил процедуру. Затем повел их по храму почти в полной темноте. Мириады свечей, обычно освещавших великолепную мозаику храма, не горели. Только в самом дальнем от входа помещении все еще мерцало несколько слабых источников света.