Он ушел, а Эдин еще долго не мог уснуть. Лежал и вспоминал.

Первый раз они с Графом встретились года четыре назад. Ему было девять… Или десять? Нет, точно девять. Наверное, Граф тогда спас ему жизнь. Это было на ярмарке, и в шатер набился народ: небогатые горожане, окрестные крестьяне, уже распродавшие свой немудреный товар. Эдин выступал на трапеции под самой крышей шатра, тоже стояла осень и его трясло от холода. Но холод ерунда, хуже, что в висках пульсировала боль, и руки, ноги, все тело было каким-то чужим, словно набитым соломенной трухой. Перед этим дядюшка Бик пощупал его лоб, пробурчал что-то и велел идти выступать. И ничего удивительного, накануне акробат Фано вывихнул ногу и лежал, Эдин был нужен. У них тогда были не лучшие времена.

Эдин чуть не сорвался, но удержался, некоторые зрители засмеялись. Кто-то крикнул:

— Эй, парень! Не умеешь!

Обидно, вообще-то. Эдин ведь проделывал такое, что никто из зрителей точно не умел, можно было поспорить. Но тогда ему было безразлично, только бы закончить это всё скорее…

Нужно было раскачаться, перепрыгнуть на другую трапецию, поймать ногами кольцо, повисеть на нем вниз головой, раскачиваясь, потом перевернуться, сложиться, практически завязавшись в узел — этому его научил Джак, — и держась за кольцо одной рукой, перевернуться, развязаться, зацепиться за трапецию ниже, спрыгнуть, попав ногой на доску, которая подбросит полотняный мешок, и на Эдина высыплется куча куриных перьев. Почему-то именно последнее, эти перья, очень нравились публике. Эдин потом подметал их, выбирал мусор, чтобы использовать по-новой.

Тогда он понял, что закончить выступление попросту не может. Не было сил. И сказать об этом, попросить помощи — тоже не было. И снова будет свистеть и возмущаться публика, а хуже этого нет…

Вдруг кто-то крикнул:

— Эй, хватит! Ну-ка, давай его вниз!

Голос был… властный. Такого голоса не послушаться нельзя. И трапеция начала медленно опускаться.

— Эй, милейший, убирайся и не мешай, мы заплатили за вход! — завопил кто-то с задних рядов.

Трапеция опустилась и Эдин соскользнул с нее, не удержался и упал.

Чьи-то сильные руки быстро ощупали его.

— Ребенок болен, у него жар! Да он на ногах не стоит! Где хозяин, где эта сволочь?!

Поднялся шум: ахи и охи, крики, стук лавок, и какой-то непонятный гул — или это у Эдина в голове? Но вообще, ему теперь было хорошо лежать на утоптанном и посыпанном песком полу, и ничего не делать, и падать, падать куда-то…

Он очнулся на тюфяке, прикрытый одеялом. Сначала привычно протянул руку к медведю… да что там медведю, нет — медвежонку. Вудуду был ещё медвежонок, и они спали вместе. Но мохнатого бока рядом не было. Потом прибежала Вильена, шумно обрадовалась его пробуждению, напоила чем-то горьким и, присев рядом, вкратце рассказала, что происходило, пока он был не в себе. Про Графа. Как дядюшка Бик сперва начал ругаться и собрался идти за стражей, недаром же он сбор платил городской управе и квиток получил. Но не успел, Граф отвел его в сторону и что-то сказал. И хозяин, когда вник, аж с лица спал, перепугался так, что они все не знали, что и думать. А этот Граф был просто вне себя, узнав, что Эдин возится с медвежонком и делит с ним постель, так что этого больше не будет. И выступать на трапециях Эдин больше не будет, тоже Граф запретил. И недавно лекарь приходил, и опять придет, Граф ему заплатил…

Эдин был немало озадачен, и, надо сказать, вовсе не рад. Нет, лекарь — это, наверное, хорошо. Хоть и не принято как-то, чтобы к ним лекари ходили, кому суждено выздороветь, и так не помрет. Но не позволять ухаживать за медвежонком хозяина, не позволять выступать? А как же Эдин жить будет, как зарабатывать, если не станет делать, что умеет? В цирке никого даром не кормят…

Тогда он был слишком слаб, чтобы всерьез переживать, ему хотелось только пить и спать. И он заснул. Смутно припоминалось, что Вильена поила его чем-то, кто-то его теребил и выслушивал — наверное, лекарь. Еще он помнил, что приходил Граф и сидел у постели. И как Граф очень отчетливо и спокойно сказал дядюшке Бику:

— Ты, главное, помни, что если с мальчиком что-то случится, я уж позабочусь, чтобы все твои кишки, сколько их там, намотали вот на этот барабан, — и он поддел ногой барабан, в который уже учили стучать малыша Вудуду. — Я не король, конечно, но моему слову тоже можешь верить.

Эдину он потом сказал, накрыв его руку своей:

— Мне пора, мальчик. А ты выздоравливай. Обязательно, понял меня? Понял?..

— Да, сударь, — Эдин слабо улыбнулся и кивнул.

— Зови меня Графом, — поправил его Граф с мягкой усмешкой, — сударь твой хозяин, а я — Граф.

— Хорошо… Граф.

— И побольше ешь, ты очень исхудал. Я распоряжусь. Умеешь играть в шахматы?

Эдин покачал головой. Нет, он не умел. Видел только, как играют.

— Научись, — сказал Граф, — в следующий раз сыграем. До встречи, мальчик. Это будет скоро.

Эдин действительно пошел на поправку и в нем проснулся поистине зверский аппетит. Так что последние дни той болезни запомнились для него свежим хлебом из местной пекарни и невероятно вкусным куриным супом, с большими кусками мяса и зеленью, который варила Вильена. Раньше она такого не варила.

Совсем скоро, Эдин ещё не поправился толком, к ним пришел Якоб-солдат. Он действительно был бывшим солдатом, точнее, даже бывшим десятником, и имел редкий талант виртуозно управляться с любым оружием, которое попадало ему в руки. И у него были шрамы на руках, вокруг кистей, как браслеты.

Дядюшка Бик Якобу обрадовался, хороший фехтовальщик и мастер ножей любому цирку просто находка. Однако сварливо полюбопытствовал:

— Каторжник, что ли? Беглый? Документ хоть есть, если что, страже показать?

— Итские галеры, — ответил Якоб, — с них бежать не грех. Я свободен и перед королем чист. Документ есть.

Потом он купил себе два широких браслета, которые напрочь закрыли шрамы, и никто больше не интересовался, не каторжник ли он.

Появление Якоба решило судьбу Эдина: раз на трапеции больше нельзя, он попал в обучение к фехтовальщику. Но насчет медвежонка Эдин Графа не послушался, это было выше его сил. Все равно уход за медвежонком остался на нем. Спал, правда, Эдин теперь отдельно, на собственном тюфяке, покрытом простыней, и одеяло новое ему хозяин дал. И пока стояли в том городе, дядюшка Бик Эдина к медведю не пускал, боялся, видно, что Граф как-нибудь узнает.

Якоб, кстати, тоже был недоволен, что Эдин возится с медведем, пусть даже маленьким, и совсем при этом не осторожничает. Как-то он объяснил:

— Видишь ли, парень, медведи звери опасные. По мне так самые опасные, потому что по их морде не поймешь, что они чувствует, в гневе или споко. Никогда точно не знаешь, что у них на уме. С медведем можно запросто головы лишиться, бывали случаи, я знаю.