Хулиган-дебошир Бурцев, проспавший в «обезьяннике» РОВД до утра, опохмелился в буфете железнодорожной станции, неожиданно расчувствовался перед буфетчицей, рассказал о своих многочисленных прегрешениях, пустил слезу и с воплем «А задолбала такая жизнь!» бросился под проходящий скорый поезд. Бурцев и был признан первым в истории торкнутым самоубийцей.

Оба сержанта пэпээсника, лупившие друг друга дубинками, на следующий же день уволились из органов, один окрестился в церкви и уехал с молодой женой жить в глухую брошенную деревню. И первыми работниками на его ферме стали те самые станционные бомжи, что сдавались по ночам в милицию на ночлег. Он жив до сих пор, его с сыновьями недавно показывали в программе «Крестьянский вопрос» как показательных фермеров. Второй пэпээсник сначала пил, потом завербовался по контракту на Кавказ, где и пропал без вести.

Что касается учителя Колесникова, то он совершенно не понимал, зачем его чествуют, как какого-то героя, и почему к нему в школу приезжает так много журналистов. Он продолжал работать завучем и брал дополнительные часы в продленке, чтобы починить старенький «Москвич». Но когда на ночные улицы вышли чикатилы, и в стране объявили ЧП, он одним из первых в городе записался в народную дружину и потратил все сэкономленные на ремонт машины деньги на покупку помпового ружья. Он умер от воспаления легких в местной больнице, заболел после двух смен ночного дежурства на улицах. На похороны его собрался чуть ли не весь город. Вы и сейчас можете увидеть его могилку на окраине зареченского кладбища. У скромной плиты памятника постоянно лежат свежие цветы и стоит стакан водки, накрытый краюхой. Можете выпить в память скромного русского учителя — через некоторое время кладбищенский сторож подойдет и стакан снова наполнит.

Прошел один год…

— Эй, ну вы скоро там соберетесь-то? Давайте живее, спать охота, сил нет.

— Ладно, подождешь, мы не столько ждали.

— Поговори еще… Список готов? Ого! Двадцать семь человек, а не жирно ли?

— Еще чего, жирно… Вообще тридцать было, но братья Смирновы сами хотят, чтобы их на суде оправдали, а Абанян…

— Что Абанян?

— Да Абанян, ты же его знаешь, широкая душа. Я, говорит, эта женщина нэ убивал, я эе любил, но в баня, мамат кунем, нэ сдэржалса, нэмножко полубил эе, — передразнили армянина из окошка «кормушки»…

— Изнасиловал, что ли?

— Ну, что-то типа того. Он думал, она для виду упирается, а она, видишь как, полуголой из бани выскочила и в первую попавшуюся машину сиганула. Перепила, наверное. Ну согласись, пойдет баба с мужиком в баню, если без «чего говоришь»? Ну вот, он теперь себя и винит. Осталась бы она в бане — до сих пор бы жила, а так… Пусть, говорит, меня судят за изнасилование…

— Эх, Абанян, Абанян, — участливо покачал головой дубак в погонах старшего прапорщика. — Жаль, хороший мужик, хоть и чурка. Ладно, давайте на выход.

Ворота СИЗО со скрипом распахнулись, почти три десятка подследственных и уже осужденных вышли на морозную улицу. Тут же раздался рев, это какая-то женщина не выдержала и кинулась на шею одному из вышедших — коренастому мужичку в телогрейке.

— Сережа, Сереженька, — запричитала она, покрывая поцелуями его лицо и голову.

— Да ладно тебе, — смущенно улыбался мужичок. — Я ж тебе говорил, что невиновен, что все обойдется, а ты все в слезы. Все, пошли домой, а то дочка замерзнет…

Остальные встречающие, как по команде, бросились к своим родным, близким, друзьям. Раздался плач и смех.

— Эй, уважаемые! — громко крикнул здоровенный парень с характерными для борцов-вольников сломанными ушами, усаживаясь в длинный серебристый «мерс». — Если кого не встретили, кому переночевать негде или с работой проблемы, давай ко мне в «тачку», или вон в ту «Газель». И вообще, уважаемые, а давайте ко мне на дачу, отпразднуем восторжествовавшую справедливость! Вместе сидели, вместе погуляем, а? Да не ссыте, я ж в полной завязке, я теперь предприниматель.

Его телохранители, такие же здоровые и бритые, активно закивали бритыми головами, мол, все, завязано с криминалом, теперь только честный бизнес. Несколько человек с вещмешками робко подошли к «Газели», в основном же обретшие свободу в обнимку с семьями и друзьями направились к ближайшей остановке, стараясь успеть на последний автобус.

— Скока там по списку? — спросил дежурный майор, еще раз сверяясь по журналу.

— Двадцать семь, — повторил дубак. — Да, влетит нам завтра, эка скока народу на волю выпустили без всяких бумажек.

— Как пить дать влетит, — согласился майор. — Только еще Петр Великий говорил, что тюремное дело — зело подлое, но необходимое. И что тюрьмы да остроги для воров построены, а не для невинного люда.

— Вы еще Достоевского вспомните и про слезу невинного дитяти, — возразил начитанный прапор. — А в тюрьме порядок нужен.

— Вот мы и делаем порядок. На сколько человек наше СИЗО рассчитано? На 75 человек, а у нас вдвое больше. Отсюда и скученность, и туберкулез. Так что нечего невинным в камерах сидеть, воздух портить…

— Логично, товарищ майор. А вы, если не секрет, когда сами каяться собираетесь?

— Да вот сейчас журнал заполню и начну рапорт сочинять.

— Много грехов-то?

— Да нет, мелочевка в основном. Одному хорошему парню дал пару раз со своего мобильника позвонить, «передачки» сверх нормы разрешал. За «мертвых душ» в прошлом году довольствие получил и не оформил, выслугу себе приписал, три раза больничные липовые оформлял. Самое страшное, информаторов силовыми методами вербовал.

— Били?

— Запугивал, грозился в камеру к уркам перевести.

— Это фигня, пожурят и простят. В крайнем случае капитаном ходить будете. Мне куда хуже.

— Наркота?

— Упаси Бог! Вы, товарищ майор, вообще нас, дубаков, за ублюдков последних держите. Водка — да, была, вернее, спирт. Деньги в камеру передавал за 10 процентов, малявы на волю относил, тоже за деньги. А уж баб перетрахал, чтобы их мужьям и любимым на «крытке» помочь, — и не сосчитать. Боюсь, всех и не упомнить.

— А ты напиши общим числом, и все дела.

— Э нет, товарищ майор. Не знаю, как у вас, а мне, чтобы отпустило, во всем покаяться надо, во всем, до мелочей. Каждую молодуху оттраханную вспомнить и прощения у нее попросить. Вы знаете, я тут трех уже навестил, на коленях стоял, прощения просил, плакал. Они вроде как простили, одна даже со мной поплакала, и знаете, вроде полегчало. А то в позапрошлый раз так приперло, что еле-еле ребята успели из петли вытащить. Как вы думаете, сегодня сильно торкнет?

— Думаю, что да. Меня уже подташнивает. Знаешь что, Паша, а собери-ка ты ребят и пройдись по камерам с большим шмоном. Ну объясни, конечно, с какими целями. Заточки, лезвия, веревки, все греби, карты и прочую фигню не тронь, пусть развлекаются. А то как начнут они себя жизни лишать, замучаешься рапортами отписываться. И грех опять же на нас будет — не уберегли. Давай действуй…