Такой долгий допрос способен из кого угодно душу вытрясти. Гён Ран уже сбилась со счета, сколько раз ей задали один и тот же вопрос на разные лады. Какой смысл? Она ведь всё равно ничего не знает, так что даже лгать не приходится.

– Как вы связались с повстанцами? – устало спрашивает худощавый японский секретарь. На носу у него поблескивают круглые очки.

– В лесу. Просто нашла, пока ходила за травами.

– Что они вам рассказали о своих планах?

– Ничего.

– Они упоминали кого-то ещё?

– Нет.

– Они говорили с вами?

– Нет.

– Кто ещё из селян может прятать повстанцев?

– Не знаю.

– Вы лжёте нам.

– Нет.

– Тогда скажите правду.

– Я ничего не знаю.

– Как же вы тогда связались с повстанцами?

– Случайно нашла в лесу.

– Но ведь они наверняка прятались, верно?

– Я уже не помню. Я собирала травы и увидела их.

– Что они вам сказали?

– Мы почти не разговаривали.

– Вы слышали какие-нибудь имена?

– Нет.

– Кто-то из соседей видел, как вы вели их к себе домой?

– Нет, это было ночью, все спали.

– Вы ночью ходили в лес?

– Нет, я нашла их ещё днем и договорилась, чтобы они дождались ночи. Я пообещала вернуться.

– О чём ещё вы с ними говорили?

– Больше ни о чём.

– Они говорили, как их зовут?

– Нет.

– И вы не признали в них никого из знакомых?

– Нет.

– Но, как же вы заговорили с незнакомыми мужчинами? Тем более, одна, да ещё и в поле.

– Это было в лесу.

– И что вам понадобилось в лесу?

– Целебные травы для моей сестры.

– А партизаны что, прятались как раз в тех местах, где растут целебные травы?

Ей не дают пить. Ей не дают спать. Ей не дают ходить в туалет.

Гён Ран дремлет прямо на полу холодной камеры, дожидаясь, пока охранник, проходя мимо её двери, проведёт железным прутом по металлическим решеткам, извлекая из них тошнотворный вибрирующий звук, который снова вернёт её к бодрствованию.

Трупы так и остались лежать во дворе. Что толку от того, что она отослала детей к соседке? Всё равно, они вернутся и найдут мертвых людей в своём дворе. Какая травма для неокрепших детских умов.

Впрочем, это уже произошло. Ещё вчера. Или позавчера. Мать наверняка уже позаботилась о том, чтобы бедолаг схоронили где-нибудь в лесу. Там, где она, эта незадачливая Гён Ран, и нашла трёх здоровых мужиков-повстанцев. Ей так часто пришлось говорить одну и ту же легенду, что она почти поверила своим словам.

Мать позаботится о них. Хон Ёнг Хи всегда тем и славилась, что могла выдержать и мужскую и женскую работу. Справлялась же она эти два года, пока Гён Ран училась в Сеуле, сможет и сейчас вытянуть лямку, пока Мин Хо не исполнится лет шестнадцать. Тогда он пойдет работать на поле, а мать будет следить за домом.

Ей так хотелось, чтобы Мин Хо тоже пошёл учиться. Сколько денег мать и отец отложили на первый год учебы для Гён Ран? Пустые растраты. Пропадают эти деньги. Пропадают прямо сейчас, на сыром полу грязной камеры. Вместе с упрямицей Гён Ран.

Ладно, жаль, конечно, но лучше пусть мать останется с детьми. Она знает, что делать.

«Я хочу, чтобы мои братик и сестрёнка дожили до конца этой проклятой войны, и только-то».

Офицер Кавада больше не появляется. Он доставил её сюда, вручил близорукому секретарю, а сам удалился. По обрывкам японских фраз Гён Ран поняла, что ему пришлось отправиться в Японию. И зачем ей это нужно? Она и японского толком не знает, к чему прислушиваться к чужим разговорам?

Гён Ран ждёт, когда ее начнут бить. На последних месяцах учебы она немало слышала о пытках, придуманных японскими оккупантами. Из застенок живыми не возвращаются.

С ней по-прежнему только беседуют. Три раза в день. Вместо еды, что ли? Про еду она уже стала забывать. Ей и пить-то всего один раз в день дают.

Сегодня секретарь молчит, глядя на бесконечные записи допросов. Одно и то же гоняют по кругу. Не надоело?

Так и хочется спросить его: «Ну, когда уже начнем?». Гён Ран даже улыбается, сдерживая безрассудный порыв. Пока не бьют, лучше не напрашиваться.

– Ваша мать хотела вас навестить, – начинает говорить секретарь. Его голос звучит равнодушно, словно он говорит о том, что к вечеру обещают дождь.

Хотя, в такую жару о дожде обычно говорят с воодушевлением. Гён Ран снова улыбается и заводит прядь длинных волос за ухо. Она уже с неделю не мылась и даже самой себе противна.

– Разумеется, ей отказали. До возвращения капитана Кавады мы не можем убить вас, но и поблажек делать никто не собирается. Вы меня слышите?

Он поднимает голову, и на его круглые очки падают зеркальные белые блики, скрывая глаза. Гён Ран тихонько кивает. Когда во рту пересохло, и говорить не хочется.

– Не понимаю, к чему этот карнавал. По-моему, это очевидно, что предательница – ваша мать.

Началось. Снова лес – ночь – имена – соседи.

– А когда вернётся капитан Кавада? – положив локти на стол, спрашивает Гён Ран.

Секретарь качает головой, предпочитая отмолчаться. Если он и удивлен такой наглостью, то ничем этого не показывает.

– Не могли бы вы ослушаться его и казнить меня ещё до его приезда? – опьянев от своей нахальности, несётся вперед, закусив удила, Гён Ран. Всё лучше, чем одно и то же. Хоть какие-то эмоции.

– Без пыток нельзя. А пытать будет только капитан Кавада, – всё так же безразлично отвечает секретарь.

Капитана Кавады не видно ещё два дня. За это время Гён Ран успевает почти обезуметь от однообразия и беспросветности тюремной жизни. Охранник по-прежнему не даёт ей уснуть всю ночь напролет, но она сумела найти выход из ситуации, успевая поспать в течение дня. Все эти дни на дворе стоит густая вязкая жара. В камере воздух совсем горячий, хотя полы по-прежнему холодные. Гён Ран рассеяно вспоминает о том, что ей говорила куратор.

«Без особой подготовки резкие температурные перепады могут вызвать большие осложнения со здоровьем».

Внешний замок тяжёлой двери резко щелкает, и девушка поднимается с пола, натягивая подол платья на колени. Если так будет продолжаться и дальше, ей станет безразлично, чем она может просверкать. Всё равно никому и в голову не придет насиловать такую грязную и липкую девицу. Длинные волосы заплетены в неаккуратную косу.