— Ты мог бы всех убедить в этом, что это законные наследники! — зло прорычала Бьянка; ее ангельское смирение и спокойствие исчезли с ее хорошенького личика как по мановению руки, она скалилась и рычала как голодная собака, у которой отнимают кость. — Ты мог бы всех заставить молчать! Ты все можешь!

— Мог бы, — согласился Король. — Но не хочу делать этого. Поэтому — нет. Я не люблю, когда меня к чему-то принуждают; и интриги старого дурака, который решил породниться с королевской семьей таким экстравагантным способом, мне тоже не по нутру. Девица получит мой подарок и мое согласие — и умрет. Надеюсь, ее судьба послужит тебе хорошим уроком?

Он ухватил ее личико — совершенное, словно вылитое из драгоценного фарфора, — за подбородок, и долго-долго смотрел в ее светлые глаза, удивляясь причудливой игре чувств и желаний, отражающейся в хрустальной глубине.

— Какая чудовищная, голодная алчность, — протянул Король, неприятно улыбаясь, глядя, как прекрасные черты Белой из Рода Воронов искажает чудовищная злобная гримаса. — Какое неистовое желание власти, поклонения, богатств! Из года в год я вижу в глазах моих подданных, приближенных, тех, кто называет себя моими друзьями только это — притворство и жадность! Быть может, ты права; быть может, мне не стоило ее убивать. Тогда я мог бы увидеть истинное бескорыстие в глазах безумной девушки… Может быть, в несчастной юродивой оказалось бы больше души, чем во всех вас, моих верных придворных!

Молодая женщина не ответила ему; на ее прекрасном лице ее выписалась такая лютая злоба, что Бьянка стала почти уродливой, страшной, черты ее исказились от смеси досады и злости. Король рассмеялся, потешаясь над ее бессилием и над тем уродливым чувством, в которое трансформировалось ее трепетное «люблю», которое она твердила ему в постели. Он отдернул руку, и так резко, что голова Бьянки мотнулась, словно он влепил ей пощечину.

— Иди, — неприязненно велел Король. — И забудь все, что ты тут видела и о чем мы с тобою говорили. Завтра я буду собираться на смотрины — и видят Духи Воронов, если ты посмеешь хоть слово пискнуть, хоть взглядом, хоть жестом выдать меня, я первой убью тебя, и ты моего падения не увидишь, и позлорадствовать не сможешь!

Изабель родилась в пятницу, морозным январским утром.

Ее кожа была бела как снег, волосы — темны, как черное дерево, щеки — румяны, как кровь.

— Девочка, — сказала повитуха, любовно обмывая младенца. — Седьмая, мадам. Какая крепкая, славная! Ну, что твой грибочек!

Словом, красивее и здоровее ребенка нельзя было бы и пожелать.

Но едва народившись и закричав, как и положено всем детям всех миров, девочка вдруг смолкла, и роженица, порядком измученная, едва смогла найти в себе силы, чтобы приподняться на локтях и прошептать, задыхаясь:

— Что с моим ребенком?! Что с ним?

Повивальная бабка, испуганно смолкнув, замотала новорожденную в роскошные батистовые пеленки и передала ее на руки матери. Та, только глянув в личико ребенка, закричала от горя и боли, и без сил упала в постель.

Глаза на детском личике были нечеловечески спокойны и пусты, и лицо было неподвижным — словно кукольное. Да и само то, что девочка родилась седьмой, было знаком недобрым; и предчувствия, терзающие мать весь срок, подтвердились.

Она рыдала и проклинала мужа, который настоял на рождении седьмого ребенка, потому что судьба, уготованная ее маленькой дочери, была ужасна — а какая она может быть у человека, чей разум мертв, и души в маленькое тело при рождении не вложили?

Королю в ту зиму шел двенадцатый год; по крайней мере, так утверждали — ведь что можно было сказать наверняка о королевском наследнике, который долгое время жил в заперти, в королевском замке, обучаясь высшим магическим премудростям? Точно можно было сказать лишь то, что из всего выводка старого Короля-Ворона, произведенного на свет в течение последних трехсот лет, он был единственным наследником, который не умер при рождении и не зачах от болезни. Все говорило о том, что королевский род угасает, и страшное число — семь, семь, седьмая, — витало в воздухе. Родить в этот страшный год ребенка? Седьмого? Да еще после шести дочерей?! Леди Ворон так этого не хотела… Но суровый муж настоял.

Новорожденную малютку нарекли поистине королевским именем — Изабель. Королевская невеста Изабель. Росла она на диво ладной, красивой и здоровой — насколько только может быть здоровым несчастное безумное существо. Младенцем никогда не плакала. Ела, когда кормили, и спала, когда клали на бочок. Все остальное время тихо лежала в колыбели, глядя темными вороньими глазами в потолок — о да, Воронья порода и Воронья кровь были сильны в ней!

Немного подрастя, она не научилась говорить; она никогда не смеялась. Ребенком она никогда не плакала — даже если сильно ударится или обожжется о кочергу, когда отец отсылал ее помешать угли в камине.

Девушкой — была прилежна и тиха. Изабэль научилась вышивать и танцевать, как и полагалось каждой знатной даме, но по-прежнему не подавала никаких признаков разума. Она не испытывала привязанности ни к кому — даже к отцу, который берег ее как величайшее сокровище и явно гордился тем, что у него вышло получить у природы этот бесценный дар — Вместилище. О матери, которая отступилась от Изабель почти с самого рождения, и говорить не приходилось. Изабель смотрела на нее ровно так же, как смотрела на стену. Сестры втайне завидовали дивной красоте Изабель. Казалось, природа тоже готовилась к появлению этого необычного ребенка и у каждой из девиц отщипнула немного, чтобы сполна воздать несчастной. У одной из сестер глаза были маленькими и тусклыми, у другой — некрасивый и бледный ротик, у третьей — редкие жесткие волосы. Сестры Изабель терпеть не могли и то и дело старались подстроить ей гадость — сжечь волосы при завивке, слишком сильно раскаляя щипцы, или же вложить в ее руку, завернув в платок, кусок стекла, чтоб она, отирая глаза и рот, изрезала себе все лицо. Но судьба берегла ее словно готовя к какой-то особой миссии, и ничего дурного с ней не случалось.

На восемнадцатом году жизни она стала чудо как хороша — Воронья порода проявилась в ней во всей полноте, одарив девушку самым яркими, самыми насыщенными красками: иссиня-черными волосами, ниспадающими до самых колен, густыми ресницами над прекрасными прозрачными глазами цветом точь-в-точь как густая заварка самого благородного чая в хрустальном бокальчике, бровями, искусно выписанными на ровном лбу. Но в прекрасных глазах словно кто-то позабыл зажечь огонек. Они были пусты и темны, как окна нежилого дома…

К неразумной седьмой дочери Ворона были приставлены два человека, чтоб присматривать и ухаживать — служанка Северина и расторопный малый Карвит, пожалуй, немного болтливый и рассеянный, но зато ученый — он почти получил диплом магической академии. Почти.

Да еще и самая старшая сестра, Анна, была добра к безумной Изабель и с поистине материнской заботой опекала ее, несмотря на то, что, наверное, у нее-то природа от красоты отщипнула самый большой кусок затем, чтоб подарить его Изабель. В то время как прочие сестры считали девочку своей ожившей куклой и могли углем нарисовать ей усы, Анна от всего своего доброго сердца сожалела, что в такую красивую оболочку не вложено души.