В таком смысле решен и вопрос о новой линии от Фастова к Знаменке, которая будет изогнута и изломана, чтобы пройти по возможности ближе к главным сахарным заводам. Другая линия – от Ромен через Полтаву в Лозовую – хотя и не отвергнута в принципе, однако же отодвинута на задний план под тем предлогом, что сделалась менее нужной после того, как решили провести линию от Ворожбы (к западу от Харькова) к станции Мерефа. Спрашивается: зачем же было принимать решение о подобной дорогу, имеющей только частную, местную цель, прежде главной, большой линии?..

После заседания комитета заехал я к новому турецкому послу Киамиль-паше на официальный прием.

16 мая. Среда. Утром был на экзаменах в Пажеском корпусе. Вечером не поехал в Царское Село на придворный спектакль; оставался дома за работой.

17 мая. Четверг. Доклад на железной дороге: государь ехал из Царского Села в Петербург, в парадной форме по случаю отъезда шаха. Я избавил себя от проводов.

Получено по телеграфу странное известие, что Красноводский отряд (полковника Маркозова) вынужден был от невыносимого жара в степи вернуться к Красноводску.

Отступление его может иметь невыгодное для нас нравственное влияние на кочевников. Кавказское начальство теперь увидит, что оно напрасно домогалось с такой самоуверенностью принять на себя главную роль в Хивинской экспедиции.

18 мая. Пятница. Вчера не успел я докончить свой доклад по железной дороге, а потому должен был сегодня опять ехать в Царское Село. После доклада распростился я с государем, который в четыре часа пополудни выехал за границу. Прощание наше было холоднее, чем в прежние времена; при этом не было даже вопроса о том, что намерен я делать в отсутствие его величества и где моя семья. Среди доклада моего вошли в кабинет наследник и цесаревна [Мария Федоровна] с детьми своими [Николаем Александровичем и Григорием Александровичем]; они также сегодня отправляются за границу, морем. Юная чета давно уже держит себя в отношении ко мне более чем холодно. По всему видно, что интрига против меня имела полный успех и оставила следы неизгладимые. При всем моем философском воззрении на придворные отношения невозможно, однако же, совсем отрешиться от чувства досады и негодования на несправедливость и неблагодарность.

13 июня. Среда. Почти целый месяц ничего не заносил я в свой дневник; ничего не происходило, заслуживающего быть записанным. В Петербурге время затишья; город опустел; все дела в застое. Только изредка телеграммы и донесения из отрядов, направленных на Хиву, пробуждали внимание публики. Я же лично был занят не одними делами служебными, но также и домашними – переменой квартиры (с Дворцовой набережной на Фонтанку, у Цепного моста, в дом графа Олсуфьева), устройством будущего казенного дома военного министра, перепиской с князем Кочубеем о покупке маленького имения его на Южном берегу Крыма и проч. В то же время озабочивало меня положение моего сына: после неудачного движения Красноводского отряда дано было государем повеление отправить его в Туркестанский отряд, через Оренбург. Переезд нелегкий, особенно в июне месяце, и притом бесцельный, так как, по всем вероятиям, он прибудет туда, когда все действия военные будут закончены. Не знаю, как смотреть на это высочайшее повеление: просто ли как на одно из тех приказаний, которые даются без всякой преднамеренной цели, или же как на новое проявление незаслуженной немилости к молодым офицерам гвардейской Конной артиллерии, имена которых связаны с жалкой историей Квитницкого[6].

Как бы то ни было, но бедный мой юноша, поспешивший уже из Баку отослать в Петербург своего слугу с вещами, скачет теперь один на перекладной в Оренбург, где должен быть 15-го числа. Как поедет далее и как попадет в отряд под Хивой – не ведаю.

Среди мелочей домашней жизни я совсем и забыл о существовании Комиссии князя Барятинского. Почти все назначенные в состав ее лица разъехались; сам председатель лежал в страданиях подагры и только недавно собрался с силами, чтобы переехать в Царское Село. Прежние требования его сведений и справок из министерства давно уже прекратились… Я было думал, что всё это злополучное дело кануло в вечность и могущественный мой противник, не видя цели предпринятой им против меня козни, бросил свою затею. Однако же выходит иначе: на днях узнал я (от Александра Аггеевича Абазы), что на Военное министерство сочинен наконец памфлет и передан на рассмотрение генерал-адъютанту Чевкину; что в прошлый понедельник, 11 июня, съезжались к председателю Комиссии в Царское Село Чевкин, Павел Николаевич Игнатьев и граф Баранов (единственные члены, еще не покинувшие Петербурга); что на другой день, то есть вчера, подписан ими обвинительный акт. Это было первое и последнее заседание Комиссии, следовательно, приговор составлен единолично князем Барятинским (чьими руками – не знаю); Чевкин и Игнатьев явились послушными ассистентами. Не говорю о графе Баранове, потому что он был в отсутствии и приехал только перед самым заседанием 11-го числа, притом же голос его и не мог иметь веса в таком авторитетном трио…

Через несколько времени, вероятно, узнаю, в чем заключаются обвинения; но сколько можно догадываться по немногим словам, сказанным Чевкиным Александру Аггеевичу, главная тема обвинительного акта состоит по-прежнему в том, что в Военном министерстве нет надлежащей «хозяйственности» (узнаю в этом выражении Чевкина), что потому издерживаются лишние деньги; обстановкой же этой голословной темы служат мелкие факты, подобные тому, что были где-то отпущены из интендантских мастерских плохо сшитые сапоги, оружейные заводы мало еще изготовили малокалиберных ружей и т. п. Сущность дела заключается, конечно, не в том, что настрочили эти мудрецы, копавшиеся несколько месяцев в делах и сметах министерства, а в том, какая резолюция будет положена на подписанном ими акте. От этой резолюции, по всем вероятиям, будет зависеть окончательное мое решение – как поступить. Вся поднятая против меня буря должна иметь развязку с возвращением государя из-за границы, то есть около половины будущего июля: или посланная к его величеству в Эмс записка останется под сукном, или я должен буду окончательно просить об избавлении меня от такой должности, которую не дают мне возможности выполнять со спокойным духом.

Вчера, когда собирался я ехать в Комитет министров, удивлен был визитом Константина Владимировича Чевкина: он приехал будто бы проститься, уезжая сегодня же за границу. Посещение это показалось мне предзнаменованием недобрым, тем более что он не сказал ни слова о подписанном докладе Комиссии. Потом, в Комитете министров, Игнатьев также держал себя со мною как-то странно, приторно-учтиво; видно было, что ему неловко.

14 июня. Четверг. Приходится дополнить и исправить записанные вчера сведения о Комиссии Барятинского. Оказывается, в прошлый понедельник в совещании участвовало еще несколько лиц, кроме тех, о которых слышал я прежде, между прочими – Грейг и Якобсон. Последний из них сам во вчерашнем заседании Военного совета объявил мне о своем участии. Он отзывался с пренебрежением о записке, составленной под руководством князя Барятинского с поправками Чевкина. По словам Якобсона, записка эта не заключает в себе ничего важного: на каких-нибудь семи листах писарского письма высказываются мнения о невыгодности некоторых распоряжений по Военному министерству, а более всего трактуется об увеличении переписки в военном ведомстве. Стало быть, это всё прежняя пошлая дребедень. По всем вероятиям, я не ошибся, предсказав государю, что учреждаемая им Комиссия не приведет ни к какому другому результату, кроме сочинения еще одного памфлета на Военное министерство, и вызовет только новую полемику.