– Знаю, – говорю я, переводя дух и помахивая перед Джеффом коньками. Странный взгляд не исчезает. И назвать его странным проще, чем придумывать другое, более подходящее определение.

– Я заглянула, чтобы забрать чек на зарплату и немного покататься. – Он не может меня остановить, как бы ему этого ни хотелось. Я знаю свое дело и неплохо с ним справляюсь – безупречно чистый пол и гладкий, как стекло, лед, которые я оставила прошлой ночью, лучшее тому доказательство. Обычно я прихожу сюда рано утром или поздно вечером – такой график устраивает и меня, и работодателей, – но, как и для всех сотрудников, лед всегда открыт для меня.

Я прохожу в дверь, прежде чем он успевает что-то вякнуть о переводе моей зарплаты на банковский счет, чтобы я приходила сюда реже, – как будто это предел моих мечтаний. Я хватаюсь за любую возможность выйти на лед, чего бы мне это ни стоило. Сердце невольно замирает, когда я вижу за кассой Элену. Когда-то я называла эту полноватую женщину с волосами цвета соли с перцем своей феей-крестной, потому что она, не в пример Джеффу, позволяла мне оставаться допоздна и кататься на коньках, когда бы ни закрывалась касса. Теперь я никак не называю ее, если удается обойтись без приветствия. Она продержалась значительно дольше, чем другие, прежде чем перестала общаться со мной, и я убеждаю себя в том, что радуюсь тому, как она быстро опускает глаза, когда я прохожу мимо.

По пути попадаются еще несколько коллег. Совершенно очевидно, что их в большей или меньшей степени, чем Джеффа, коробит мое присутствие, и никто не дарит мне улыбок, чтобы я могла улыбнуться в ответ, как год назад. Даже новенькие, с кем я мало знакома.

Я изо всех сил стараюсь не обращать внимания на боль потери и слезы во взглядах, когда зашнуровываю коньки и собираю темно-каштановые волосы – насколько позволяют короткие пряди – в кургузый конский хвост. Если не считать толстовки с капюшоном, вытащенной из багажника вместе с коньками – а без них я никогда не выхожу из дома, – моя экипировка совсем не годится для фигурного катания, но меня это не волнует. На душе и в мыслях полный сумбур, пока я не ступаю на лед. И тотчас воздух кажется свежим и бодрящим, и звук скольжения лезвия по льду – не то скрежет, не то шипение – ласкает слух. Я улыбаюсь, выезжая на середину катка, разворачиваясь и набирая скорость для исполнения одинарного лутца. Сердце екает, прежде чем коньки отрываются ото льда. Ничто не сравнится с этим чувством парения в невесомости. Я приземляюсь и закручиваюсь во вращении стоя, наклоняясь с вытянутыми руками, высоко поднимая левую ногу и подтягивая стопу к правому колену. Потом плавно опускаю ногу вниз, прижимаю руки к груди, вращаясь все быстрее и быстрее, и окружающий мир сливается в пятно. В моих самых счастливых снах это вращение длится бесконечно.

Когда я возвращаюсь домой, Лора сервирует стол к ужину и откликается на мое появление лишь мимолетным взглядом. Наверху, в ее комнате, надрывается от крика австралийский попугай, Дакки, требуя, чтобы его выпустили из клетки, чего она больше никогда не делает. Лора, в наушниках, трясет головой в такт какой-то песне, которую я не слышу. Обычно ей не разрешают сидеть за столом в наушниках во время еды; семейная трапеза – зона, свободная от технологий, где наши глаза и уши обращены друг к другу. Помнится, мы частенько ворчали по этому поводу – Лора, Джейсон и я, – но думаю, втайне нам всем нравились такие перерывы. Более того, нам нравилось общаться друг с другом. Джейсон на три года старше меня, а я на три года старше Лоры, но, когда мы были вместе, этих шести лет разницы как будто не существовало. Не все братья и сестры могут похвастаться такой близостью; я это знаю и потому еще больше дорожу нашей связью. Ни слова не говоря, я забираю у Лоры две тарелки и помогаю накрывать на стол. Кайф от пребывания на льду постепенно угасает, пока мы хлопочем в тишине.

Лора напоминает женскую копию Джейсона в четырнадцать лет. У нее такие же длинные ноги, неуклюжие руки и узкое лицо. К счастью для моей сестры, у них обоих шикарная грива медово-каштановых волос, вьющихся от природы. Мои волосы лишь отдаленно напоминают нечто подобное, да и то после часовой укладки щипцами для завивки. Впрочем, подбородок у Лоры очерчен мягче, чем у него, и даже при том, что на ее щеках еще сохраняется младенческая округлость, невооруженным глазом видно, что она унаследовала потрясающую костную структуру и смуглую кожу от нашей кастильской бабушки по отцовской линии. Я пошла в маму, поэтому черты лица у меня не так четко выражены, и я обгораю даже при одной мысли о солнце. Широко и глубоко посаженные глаза Лоры – карие, как у отца, в то время как у нас с Джейсоном глаза голубые, как у мамы, – устремлены в никуда, пока она раскладывает столовые приборы, и я снова поражаюсь тому, как изменилась сестра за последний год.

Раньше, занимаясь сервировкой, она прыгала вокруг этого стола, переполненная неиссякаемой энергией, что неизбежно сопровождалось пронзительными криками птиц, разбитой посудой и мамиными угрозами посадить ее под «домашний арест», если она не успокоится. «Домашний арест» был хуже смерти для Лоры, которая так и жила бы на улице, если бы родители позволили, и соглашалась на любую работу по дому, если за это ей разрешали переночевать в нашем старом домике на дереве. Как же далека та Лора от этой блеклой фигуры, что маячит передо мной. От привычного загара почти ни следа, и волосы свисают вдоль спины небрежными прядями со следами заломов от конского хвоста, ее неизменной прически в последние дни. Двигается она словно в полусне.

– Брук, это ты? – кричит мама из кухни.

– Я дома.

– Пожалуйста, помоги сестре накрыть на стол.

Я мельком улыбаюсь Лоре, потому что уже помогаю, но она не поднимает глаз и не перестает качать головой. Улыбка меркнет на моих губах.

– Да, мэм, – кричу я в ответ.

Мама заходит через раздвижную кухонную дверь с блюдом дымящейся пасты, просит нас с Лорой принести салат и соус для спагетти, а сама ныряет обратно на кухню за хлебом. В отличие от Лоры, мама нисколько не растеряла прыти и энергии; она по-прежнему живет на высоких скоростях, подает ли еду на стол или бежит спринт, улучшая на секунды свой результат в свете подготовки к предстоящему марафону. Если бы мы каждый вечер не ужинали всей семьей, я бы подумала, что она вообще не сидит на месте. Мама снует челноком между кухней и столовой, приносит то сливочное масло, то кувшин подслащенного чая со льдом, а водрузив его на стол, тут же срывается – за заправкой для салата. Она питается собственной маниакальной энергией, а я чувствую себя вымотанной, просто наблюдая за ней.

Наконец мама останавливается в дверях, и ее шоколадно-коричневые кудряшки так и норовят выпрыгнуть из наспех собранного пучка, пока она переводит взгляд из кухни в столовую, в который раз проверяя, не забыла ли чего. Она ничего не забыла, но это не мешает ей, едва усевшись, вскочить со стула, на всякий случай.

Откликаясь на ее зов, отец выходит из подвала и бочком протискивается в узкую дверь, оставляя за собой след из опилок и щепок, несмотря на попытки отряхнуться. Защитные очки сдвинуты на макушку его лысой головы. Волосы у него начали редеть еще лет в двадцать с небольшим, и отец, практичный до мозга костей, с тех пор стал бриться наголо, вместо того чтобы бороться с неизбежным. Но бритый череп его не портит. Зато отсутствие волос на голове с лихвой восполняется растительностью на лице. Окладистая борода доходит до самых ключиц и скрывает ямочку на подбородке. Мне на своем лице ее никак не замаскировать.