Я обуваюсь покорно, молча. В самом деле: забыла обуться! Миски расставлены. Хлеб аккуратно разложен. До прихода первых столовников остается пятнадцать минут. – Дайте-ка свою мисочку, – говорит мне Яков Савельевич. – Не стесняйтесь, давайте-ка свою миску. Надо вам маленечко подзаправиться. – И он накладывает мне полную миску каши. Как это хорошо – поесть… Особенно если можно не торопиться. – Аппетит у вас очень даже богатый, – задумчиво говорит Саша. – Завидую вашему аппетиту. Я застываю с ложкой в руке. По-флотски это или же не по-флотски – иметь «богатый» аппетит? – Отстань от нее, – заступается Яков Савельевич. – Право, нехорошо… Поесть в удовольствие и то не даешь человеку. – Ежели вы подзаправились, – говорит Саша, – так наносили бы холодной воды в бачок. Бачок, почитай, совершенно пуст. Я хватаю ведра и, ласково улыбаясь, рысью бегу на улицу. Необъяснимое, страстное, горячее чувство движет мной. Придает мне силы. Сейчас уж я не обвиняю маму в своей беспомощности. Во всем виновата я. Ведра стукаются друг о дружку. Грохочут. Я несусь к холодному крану, ведра в руках у меня повизгивают – из ведер выплескивается вода. Она выплескивается и замерзает. От крана к крылечку на кухне ведет ледяная дорога. Шагая туда и назад, я скольжу по ней.

«Еще, еще!.. Последний разок!» – говорю я себе, как будто молюсь.

Подметки моих сапог скользят на снегу, я падаю. Встаю. Наполняю ведра. Бегу опять.

И вдруг чьи-то большие и сильные руки в перчатках выхватывают ручки ведер из моих посиневших пальцев. Это флотский художник Цейтлин. То ли он догадывается, что я, Великанова Капитолина, – дочка художника Великанова, то ли у меня беспримерно дурацкий, растерянный вид…

По «гражданским», а не флотским понятиям, Цейтлин обязан помочь слабой девушке. Но он, видимо, забывает, что здесь я не слабая девушка. Я – матрос. Офицер не должен выхватывать тяжесть из рук матроса. Это не по военным правилам.

Нарушая военные правила, художник Цейтлин поспешает с моими ведрами к порогу кухни. На камбуз, однако, он не внесет моих ведер.

Я их внесу сама.

Приближается к зданию столовой первая группа матросов.

Бодрей. Веселей. Раз-два! – в руках у меня деревянный поднос. На подносе в эмалированных мисках дымятся щи.

Вот наши девушки. К этому, к своему, столу я доставлю миски со щами погуще.

– Саша! Это наш стол. Я вас очень прошу… Убедительно.

Пайки хлеба – потолще… Так. Быстрей. Веселей. Чай – на сладкое. Эй, быстрей, веселей! Сахар я нахально кладу сама.

Свой стол! Свой стол. Я так его обслужу, что чертям жарко станет.

Небрежно – не без изящества – я отвожу поднос, установленный на ладони. Щи в мисках вздрагивают. И дышат.

Оттуда выглядывает картошка.

Девочки потрясены. За столом молчание.

– Ну, чего ты вытаращила глаза? – говорит наконец мне Вера Козлова. – Медальку хочешь за боевые заслуги?

Так имей в виду, дорогой пацан, на камбузе медали не заработаешь.

2

После дежурства на камбузе я возвращаюсь домой, в команду… Домой!.. Наш кубрик стал теперь моим домом.

Домой, домой!..

Тихий звон стоит у меня в руках и ногах. Я устала, но не покажу нашим девочкам, что устала. А вдруг я все на земле могу?! А вдруг нет такой работы, чтоб я ее в жизни не переделала, не переработала? (А пусть проверят, чего я не переделала, не переработала!) Камбуз – подумаешь, миски – подумаешь! Подумаешь, какие-то некрашеные полы!..

Я иду одна по короткой и вместе длинной дороге, по которой мы нынче утром ходили строем. Иду очень медленно.

На Севере лето. Полярное. И такое короткое… Ночи с негаснущим светом, как в Ленинграде.

В прозрачном ледяном воздухе отчетливо выступает навстречу мне дальняя нежная цепь размытых гор.

Полусветло. На улице у причала сидит наш флотский художник Цейтлин. О чем это он? Малоподвижное лицо его спокойно, сосредоточенно. Цейтлин не замечает шагающих мимо людей.

Попросить бы у него красок! Попросить бы уголька и серой бумаги!.. Я задерживаю шаги, но подойти к нему не решаюсь…

Вперед! К зданию нашей команды. Вперед – в типографию.

Неровны улицы городишка Полярный: то вздымаются вверх, то вдруг ни с того ни с сего бегут вниз.

Красок бы…

Нет. Не могу попросить… Должно быть, я и на самом деле раззява.

Вперед. Вот здание типографии.

Окна в кубрике замаскированы.

Светло на дворе. Зачем же опускать штору? Свет электричества все равно растворяется в свете полярной ночи. Но попробуй-ка не опусти бумажную штору! Как привидение из преисподней, явится комендант Козюра.

Все ненавидят Козюру. За бюрократизм. Но мне его жалко, потому что он совершенно не виноват. Если б мне приказали сделаться комендантом, я бы тоже следила за шторами. Приказ