ибо нужда толкает евреев на путь недозволенных средств наживы; но с другой стороны, расширение прав евреев без упразднения их «обособленности» может принести государству еще больший вред. Отсюда вывод о необходимости ос­торожно взвешивать всякое предположение, клонящееся к реформе еврейского быта; правовые облегчения должны вводиться в жизнь с строгой постепенностью, «пока дети и потомки нынешних евреев ис­правятся вполне или отчасти, на пользу государству и себе самим». После такой инструкции от комиссии, конечно, ничего хорошего нельзя было ожидать. И действительно, после двухлетних совеща­ний она выработала такой проект «реформы» (1789), что даже сми­ренные еврейские депутаты возмутились и заявили, что предпочита­ют уже остаться при старом регламенте... Эта жалкая канцелярская попытка совпала с годом Великой французской революции (см. даль­ше, § 27).

Позор еврейского бесправия в Пруссии особенно бросался в глаза в последней четверти XVIII века, когда оно оказалось в резком противоречии с культурным обновлением еврейского общества и просветительным движением эпохи Мендельсона. Сам Мендельсон, прославленный немецкий писатель, прототип Натана Мудрого, был в политическом отношении бесправным «терпимым евреем», жив­шим в Берлине на правах бухгалтера одной фабрики. Философу толь­ко «прощали» его принадлежность к еврейству. Интересную быто­вую картину рисует один современник, описывая первую встречу гостившего в Кенигсберге Мендельсона с Кантом (1777). Мендель­сон инкогнито явился в аудиторию, где Кант читал лекцию. «Ма­ленький человек, с острой бородкой и порядочным горбом, не обра­щая внимания на присутствующих, робко, тихими шагами вошел в аудиторию и остановился недалеко от входных дверей. По обыкно­вению, послышались насмешливые возгласы, перешедшие в шика­нье, свист и топание; но к общему изумлению, незнакомец оставался на своем месте, как прикованный, и лицо его выражало ледяное спо­койствие. Желая дать ясно понять о своей решимости дождаться про­фессора, он даже взял свободный стул и уселся на нем. К нему подо­шли, заговорили — он отвечал кратко и учтиво: он дожидается тут, желая познакомиться с Кантом. Шум прекратился, только когда в зал вошел Кант. Его лекция отвлекла внимание всех в другую об­ласть; все были так очарованы, так увлечены потоком новых идей, что забыли о появлении еврея. Но вдруг, по окончании лекции, гость со стремительностью, странно контрастировавшей с его прежней невозмутимостью, пробрался сквозь толпу, направляясь к кафедре. Среди студентов снова послышался презрительный смех, который, однако, тотчас уступил место немому изумлению: Кант, вниматель­но всмотревшись в незнакомца и услышав от него несколько слов, сердечно пожал ему руку и затем заключил его в свои объятия. По толпе пронесся как бы беглый огонь: «Это Моисей Мендельсон, ев­рейский философ из Берлина». Благоговейно расступились ученики, образуя шпалеры, когда оба прославленных мудреца, держась за руки, покидали аудиторию».

Презирая евреев вообще, немецкое общество делало исключе­ние для отдельных лиц. Некоторая часть общества находилась под гуманизирующим влиянием драмы Лессинга «Натан Мудрый», по­явившейся в 1779 г. Еврей в этих кругах уже не отождествлялся с мел­ким торговцем: в нем иногда видели задатки глубокой интеллекту­альной и этической культуры. Вышеупомянутое сочинение Дома так­же убедило многих в том, что бесправие и гражданское унижение являются главными причинами упадка еврейской массы и ее соци­альной отчужденности. В высших кругах берлинского общества ста­л о замечаться сближение между евреями и христианами. Это было не то общение единичных писателей и ценителей литературы, кото­рое происходило раньше в скромной квартире Мендельсона, в круж­ке Лессинга и Николаи. В 1780-е годы нарождался «берлинский са­лон», где сходились представители христианской и еврейской арис­тократии. Еврейская денежная аристократия была новым продуктом тогдашнего экономического строя. Обрекая еврейскую массу на про­зябание в мелких промыслах, Фридрих II поощрял крупных еврей­ских капиталистов в их фабричных, откупных и банкирских предприя­тиях. Многие евреи Берлина, Кенигсберга и Бреславля разбогате­ли на подрядах и поставках во время Семилетней войны; откуп­щики монетного дела (Münzjuden) и банкиры приобрели влияние при дворе; королевские финансы в значительной степени регули­ровались при их посредничестве. Для таких лиц король делал изъя­тие из сурового «еврейского регламента», выдавая им «генераль­ные привилегии» на правах христианских купцов. Так появились привилегированные богатые дома Эфраимов, Ицигов, Майоров и других. В то время как главы этих домов были погружены в свои коммерческие предприятия, их жены и дети, в богато обставлен­ных квартирах, открывали «салоны» по образцу лучших аристок­ратических салонов Берлина, стараясь даже превзойти их роско­шью и изяществом. Красивые, образованные еврейки, охваченные порывом сближения с немецким обществом, служили главной при­манкой этих салонов. Дома банкиров Эфраима, Когена, Майера, Ицига в Берлине охотно посещались прусскими офицерами, сановниками и дипломатами; здесь завязывались романы с любез­ными дочерями Израиля, которые готовы были променять свое еврейство на титулы немецкой баронессы или прусской офицер­ши. Около 1786 г. в Берлине выдвинулся более литературный, ин­теллигентский салон Генриетты Герц — пышной еврейской кра­савицы, жены врача Маркуса Герца, ученика Мендельсона. В этот салон случайно попал граф Мирабо, приехавший с дипломатичес­ким поручением в Берлин, и был поражен его блеском. Но насто­ящий расцвет салона относится к годам французской революции (см. дальше, § 33).

Иллюстрацией тогдашнего отношения берлинского общества к евреям может служить следующий эпизод, рассказанный современ­ником. «В августе 1788 г. в берлинском «Национал-театре» была по­ставлена драма Шекспира «Венецианский купец». Актер Флек, мастерски игравший роль Шейлока, не решался выступить в этой роли перед публикой, где находилось немало евреев, без предварительных извинений. Пред началом пьесы Флек продекламировал в театре, в виде пролога, сочиненное для этого случая стихотворение, в кото­ром предупреждал, что артисты вовсе не намерены осмеивать со сце­ны «единоверцев Мендельсона»; они одинаково изображают на сце­не добродетели и пороки как христиан, так и евреев, и так же охотно играют «Натана Мудрого», как и «Шейлока»:

Nun das kluge Berlin die Glaubensgenossen des weisen

Mendelssohn höher zu schätzen anfängt; nun wir bei diesem

Volke (dessen Propheten und erste Gesetze wir ehren)

Männer sehen, gleich gross in Wissenschaften und Künsten, —

Wollen wir nun dies Volk durch Spott betrüben?..

Nein, dies wollen wir nicht. Wir schildern auch hübische Christen...

Wir tadeln der Klöster Zwang und Grausamkeit...

Im Nathan dem Weisen spielen die Christen die schlechtere Rolle,

Im Kaufmann Venedigs tun es die Juden...[4]

Современный «летописец» (автор «Анналов евреев в Пруссии») при­бавляет, что это слишком предупредительное отношение к евреям не было сочувственно принято публикой, и при следующих представлениях пролог не повторялся. «Справедливо роптали на то, — говорит он, — что ев­реи хотели создать себе исключительное положение в театре, где выво­дятся все сословия, каждое в своих комических или серьезных чертах».

§ 3. Эксперименты