Разрушить стены что Азова, что Керчи — хватит. Только доехать надобно. За тем и сидят в обозе ребята. Стерегут, следят… когда до места доберутся — они ж и устраивать все будут. А кто еще?

Они‑то знают, как все должно быть, они трудились…

Они справятся.

А государь царевич пообещал, что коли справятся они с заданием, да вернутся живыми — он у батюшки обязательно получит разрешение на создание саперной части. Так и назовут их — Троянские кони. И первыми коньками будут они трое.

Форму им пошьют свою, знаки отличия повесят, звания присвоят… но для того — сейчас надобно выжить, победить и вернуться.

Справятся ли они?

— Сидишь, малец?

Воин Афанасьевич своих подопечных проведывал пару раз в день.

— Сижу, дядько Воин.

— Смотрю, читаешь?

Петька кивнул. Читал. Космогонию Рене Декарта. На латыни, хоть и сложно это было мальчишке, да книга того стоила. Они с собой несколько книжек взяли, не просто ж так, без пищи для ума ехать?

Так и думать разучишься.

— Интересное что?

— А то как же! Как мир наш устроен…

— Это дело хорошее. А остальные двое героев где?

— Рядом тут крутятся.

Воин Афанасьевич кивнул.

— Смотри тут внимательнее…

И умчался. Петька вздохнул и опять углубился в книгу. А что ж…

Учиться надобно, где б он сейчас без учебы был? Под забором бы сдох давно. А коли уж государь царевич к нему милость проявил — так милости надо быть достойным.

И он — будет.

Когда‑нибудь он своему благодетелю добром отплатит.

* * *

Пан Ежи Володыевский дураком не был. И отлично понимал, что турки идут. А еще — что он ничего сделать не сможет. С такими силами?

Ну — ну…

А вы с вилкой заместо рогатины на медведя не ходили? Не проткнете, так защекочете, не иначе. Защитников‑то раз — два и обчелся. Пара сотен венгерских пехотинцев, пятьдесят солдат от Лощинского, да у него человек двадцать, пятьдесят казаков да сто пятьдесят пехотинцев. Ну, ополченцы есть, только проку с них — мясо пушечное. Краковский епископ Анджей обещал людей прислать, да пришлет ли…

Ну, так что ж делать — доля такая, здесь умереть.

Дом встретил его темнотой и тишиной. Ежи чертыхнулся, запалил трут и при его свете нашел лучину.

Кристина все вывезла, что могла, подсвечниками — и теми не побрезговала. Да и пес с ней. Вот уж кого Ежи ни разу не любил, так это свою жену, в девичестве (коли так говорить можно после трех браков) панну Озерковскую. Женился он на ней поздно, аж в сорок два года, и женился по расчету… а на свадьбе о том и пожалел сразу же.

Не сложилась жизнь с Кристиной и сложиться не могла, хоть и желал он все устроить, но увидел на свадьбе Барбару… На своей свадьбе, уже из церкви выходя…

Племянницу жены, дочь ее двоюродной сестры от бедного шляхтича из незнатного рода, бесприданницу, зато с такими глазами…

Он смотрел в них — и тонул, тонул, и ничего не мог с собой сделать. Слушал ее голос, как песню, приходил домой — и ложился в постель с другой. И особую боль причиняло ему то, что Басенька тоже была под этим кровом.

Барбара полностью зависела от милости своей родственницы, а та не спешила милостей оказывать. Что мог небогатый рыцарь?

Только посмотреть, да вздохнуть. Умер бы скорее, чем оскорбил бы честь девушки, на которую молиться готов был.

А теперь Кристина уехала.

И черт бы с ней, но единственное, что хорошо — Бася с ней отправилась.

И хорошо — и плохо.

Ежели все действительно так, как жена пророчит — то никогда он больше Басю не увидит. Зато жива останется. Кристина — она хвост из ловушки вытащит. Но коли жив он останется — ей — богу, запрет ее в монастырь! Черта ли в ней, в такой стерве? И повод будет хороший, никто не упрекнет!

К матери, что ли, сходить? Они ведь тоже в крепости остались, с сестрицей… *

* родственники Володыевского действительно оставались в Каменце во время осады. Вот жена уехала, стоило запахнуть жареным. Басю я выдумала, но кто знает? Если честно, зачитывалась в свое время Сенкевичем, и так хотелось, чтобы у них все сложилось… прим. авт.

Скрипнули ступеньки под чьими‑то шагами, скрипнула дверь.

— Пан Ежи… вы здесь?

Не ожидал мужчина услышать здесь и сейчас этот голос.

— Пани Барбара?

— Я…

Басенька стояла в дверном проеме, держа в руках свечу, смотрела громадными голубыми глазами…

— Пан… Ежи, я хотела с вами поговорить…

Сердце рыцаря оборвалось и ухнуло куда‑то.

— Вы… не уехали?

— Тетя уехала. А я осталась.

— Пани Барбара, это может быть опасно…

Вот сейчас она скажет, что передумала, что тоже уезжает… и к лучшему, все к лучшему! Но до последнего будет он помнить ее взгляд. С тем и в землю лечь не страшно…

Господи, пресвятая дева Мария, спасибо вам, дали в последний раз ее увидеть!

— Бася. Называйте меня Басей… пан, я знаю, вы женаты на моей тетке, я бесприданница и некрасива… но я люблю вас. Я хотела бы, чтобы вы об этом знали. Я остаюсь в крепости, чем бы все не закончилось. Я знаю, я никто, но… не гоните меня, прошу вас!

Онемев, глядел на девушку храбрый рыцарь.

— Пани Бася…

Девушка всхлипнула, прикусила губу…

— Я знаю, вы любите мою тетку, но она вас не любит.

— Я ее тоже не люблю… — Слова выдавливались с трудом через пересохшее горло. — пани Бася, если б я знал, если бы вы… если бы я увидел вас хоть раз до венчания — я бы женился только на вас. Я люблю вас, клянусь спасением души…

Ежи сделал шаг вперед и упал на одно колено.

— Бася… я не знаю, что у нас впереди, но коли отстоим мы крепость — вы уедете со мной? На Русь, во Францию, куда угодно? Поменяем имена… мы еще сможем быть счастливы…

— Ежи…

И не нужно было другого ответа. Только сияющие ярче звезд голубые глаза.

Будь проклята война?

Да.

И в то же время, ежели б война не стерла границы между двумя людьми, не показала, что важно, а что наносное — разве признались бы они друг другу?

Да никогда…

Не было между влюбленными ничего, кроме поцелуя, но и тот стоил побольше многих ночей, проведенных с ненужными и постылыми женщинами.

А потом они просто сидели рядом, держались за руки — и не могли наглядеться друг на друга, не могли друг другом надышаться…