не мог разомкнуть руки и отпустить Аню, горячо сопел ей в ухо. Но потом он заметил Илью и его футляр.

– Ух ты! Т-там с-скрипка, да? М-можно посмотреть? Пожа…

* * *

Алеша наотрез отказался идти в гости без Ильи. Тот, пробурчав что-то себе под нос, все же согласился зайти «на минуточку» и, конечно, остался на весь вечер. Снова обнимались, запланированный пир состоялся – Саргисяны принесли коньяк и пироги, все вместе дружно нарезали салатов, Виталий Семенович запек мясо по фирменному рецепту. Аня представила Илью как своего однокурсника – не говорить же, что это скрипач – добытчик чудес?

Алеша терпеливо ждал, пока все нарадуются вволю, но в конце концов не выдержал:

– Илья, по-играй… По-играй, пожа…

Плотный ужин, видимо, заставил музыканта подобреть и смириться с судьбой – он даже улыбнулся несколько раз за вечер. Илья достал скрипку из футляра, приноровился и заиграл разудалую веселую мелодию, от которой хотелось хохотать и танцевать. Все захлопали в ладоши в такт.

Внезапно елка ожила – ветви ее зашевелились так, будто и она была готова пуститься в пляс. Аня на миг даже подумала, что это новые чудеса падают в мир, чтобы для кого-нибудь сбыться – игрушки бренчали почти в унисон с мелодией…

В следующее мгновение елка накренилась и, словно в замедленной съемке, опрокинулась на пол. Из-под еловых лап выбрался Паштет, напуганный собственным деянием; утащив за собой клочок мишуры, он взвился на шкаф.

Илья заставил скрипку замолчать, все замерли.

Виталий Семенович подошел и поднял елку, присмотрелся, оценивая нанесенный Паштетом ущерб.

– Ого! – заявил он. – А у нас тут еще одно новогоднее чудо! Все игрушки целы!

«Завтра я попробую еще раз», – наверняка подумал Паштет.

Отражения

В первые секунды ничего не происходило.

Антон тупо смотрел на свою ладонь, на побелевшие, будто застывшие во времени края пореза. Потом побежала кровь, следом нагрянула пульсирующая боль.

– Да твою ж за ногу! – в сердцах воскликнул мужчина, ища под рукой что-нибудь, чтобы зажать рану. На полу валялись осколки разбитого зеркала.

– У тебя там всё в порядке? – крикнула из соседней комнаты Наташа, его жена.

– Да-да, ерунда, немного порезался.

– Поди возьми пластырь на кухне!

– Угу, – пробубнил он себе под нос, прижимая рану подвернувшейся тряпкой.

Антон посмотрел под ноги: зеркало раскололось на несколько кусков, на некоторые попала его кровь – она отражалась от поверхности и как будто множила саму себя. В одном из осколков он увидел собственное лицо. С бородой. Антон отродясь ее не носил, да и сегодня с утра побрился. А этот смотрит, глазами хлопает. Густая борода, аккуратная, немного в рыжину.

Он моргнул – видение исчезло. Снова привычная физиономия глядит на него из осколка зеркальца. Не выспался, вот и мерещится всякое, бывает.

Антон стал собирать разбитое стекло. Надо же, как вышло, и ведь не хотел бить, а оно как-то само. В другом осколке снова мелькнул бородатый Антон, но здешний, гладко выбритый, от него отмахнулся.

* * *

Было тихое зимнее утро. Новый год уже отсверкал и отгремел, но праздники продолжались. Антон, хоть и был атеистом до мозга костей, всегда любил седьмое января за его покладистость и неразгульность. Ему казалось, что рождественским утром тишина особенная, сплетенная из тонких нитей самого мироздания. Порой он любил предаться философии.

Сейчас он шел городскими улицами, едва сбросившими утреннюю дрему. В бурой снежной кашице под ботинками тут и там попадались блестки из хлопушек. Редкие люди, редкие машины, подсвеченные гирляндами витрины закрытых магазинов… Антон возвращался домой от Кристины. Жена уже давно перестала спрашивать, где он время от времени проводит вечера и ночи, а может, и вовсе догадывалась или даже знала. Впрочем, какая разница? В жизни на два лагеря он барахтается уже второй год, и кажется, что всех все устраивает.

«Ну да… – подумал Антон. – Все устраивает…»

Он шумно вздохнул, пытаясь отогнать от себя волну тоски. Все устраивает.

– Батюшки! Мотя! Растяпа ты дворовая!

Ругань и металлический лязг ворвались в тишину рождественского утра. Кричала торговка – ее укрытый тентом стол со всякой ерундой стоял ближе ко входу в метро. И когда это в жизнь города успели вернуться такие вот уличные торгаши?

Щенок-бездомыш, бурый, пухлый, с веселым хвостом, похожим на веревку, с грохотом перевернул миску. Она прокатилась по нескольким ступенькам перехода, оставляя за собой след из каши, которую уже вовсю подлизывал неуклюжий Мотя.

– Я, между прочим, все утро эту кашу варила, жри давай, обормотина!

Антон как раз поравнялся с торговкой – обыкновенной, в сущности, женщиной, бойкой, хоть и в летах. Разодета она была настолько пестро, что при желании ее можно было принять за цыганку, но желания такого у Антона не возникло.

– А, молодой человек! С Рождеством вас!

– И вас, – буркнул Антон в надежде, что на этом от него отстанут. Но вышло наоборот – даже Мотя, оказавшаяся девочкой, подошла и стала обнюхивать его ботинки.

– Смотрите, вас и собачка поздравляет! А купите безделушку, порадуйте кого-нибудь.

– Спасибо, не нужно.

– А что так?

Антон хмуро втянул голову в плечи. Нагрубить или просто уйти ему никогда не позволяло чертово воспитание, будь оно неладно.

– Закончились праздники уже.

– Да будет вам! Порадовать можно и без календаря!

Обреченно вздохнув, мужчина стал рассматривать безделушки. На столе, местами припорошенном снегом, скопилось много хлама, как на блошином рынке: какие-то бокалы, значки, шкатулочки, старые открытки. Антон даже разглядел пачку махорки – его дед курил ее через «козью ножку»: сворачивал трубочку из газеты и подгибал кончик вверх, чтобы дым не так ударял в голову. Гадость какая. И зачем продавать эту отсыревшую древность? Хотя вот так поджечь бы, да подышать дедовым ароматом, как в детстве…

– Я не люблю праздники, – вдруг выдал Антон, удивившись своему откровению.

– А чего так?

Тем временем любопытная и сытая Мотя устроилась прямо на кончике его ботинка и зевнула. Не самый внимательный слушатель.

– Раздражает вся эта мишура. Суета. Подарки. Елки.

– Ну, стало быть, вам повезло, что все это почти закончилось, – не став его переубеждать, засмеялась торговка.

Антон взял в руки пачку махорки, принюхался, но так и не понял, тот это запах или не тот. Больше пахло отсыревшей коробкой.

– Все это – сплошная декорация. Корпоратив на работе – декорация, украшения – декорация, даже жена и сын декорацией становятся. И… всё, в общем. Картонное, как в дурацком телешоу. Переснимают сцены по миллиону дублей, только меняют таблички для зрителей: «Аплодисменты» или «Смех». И я среди этих созерцателей, и не уйти никуда