Его член болел.

— Ты сдержишь свое обещание, если я угадаю?

Молчание. Игры кончились.

— Да, — прошептала Ханна, — я сдержу обещание. Ты никогда не догадаешься.

Леонард поднялся и начал ходить около двери туда-сюда. Он не хотел споров. Он хотел знать, что думает Ханна о том, как сильно он ее хочет. Он был раздет и сегодня сражался со странными превосходящими его силами. Он уставился на дверь.

— Ты отдашься мне? — спросил он.

Ханна захихикала.

— Монстр, монстр под дверью!

Леонард ходил взад-вперед. Его желание стало непреодолимым, его член потешно топорщился. Он думал о девичестве Ханны, о периодах охлаждения отношений, уколах ревности, пытаясь понять, как удалось ее отцу провести ее через это, сделать такой, какая она сейчас. Леонард провел рукой по лицу, чувствуя, что ночь раздавит его.

— Давай же, дурачок! — сказала Ханна, — угадывай. Что он продает?

Леонард Банс остановился перед дверью. Даже через дверь он ощущал ее желание и порочную решимость. Но там было что-то еще, в первый раз за эту ночь Леонард перестал отвлекаться на ненужные детали и сосредоточился на этом — на запахе Ханны. Это был не просто аромат. Это был мускус, атакующий все чувства. Он витал вокруг Леонарда весь вечер, окружая, как испаряющийся мед, теплые объятия или сладкое дыхание. Леонард осознал, что этот аромат был неотъемлемой частью Ханны, чем-то, что она излучала и передавала окружающему миру. Леонард замер и вдыхал эту сладость, которая, хотел он того или нет, достигала его ноздрей. Он понял, что мускус, окружавший его, был всеобъемлющим и драгоценным. Он позволил аромату заполнить всего себя, он забыл офис, квартиру, «Черривуд», Центральный парк — все те печальные места, где он не хотел проводить сегодняшнюю ночь. Его родимое пятно пощипывало, как будто в нем пробудилось шестое чувство. Он глубоко вдохнул и, ликуя, произнес:

— Парфюмерию.

В конце века в Нью-Йорке жил молодой человек по имени Джеймс Бранч. Это был стройный, уравновешенный юноша, с сонными голубыми глазами и ровными зубами. Жил он в Примптоне. Джеймс работал на Уолл-стрит, бухгалтером в «Харроу Ист», влиятельной компании, оперировавшей ценными бумагами. В «Харроу Ист» и где бы то ни было Джеймс почти не разговаривал. А вот ночью Джеймс разговаривал с Отисом, лифтом в Примптоне. Он не разговаривал с пассажирами или с лифтером. Он обращался к лифту.

Еще с детства молчание для Джеймса приобрело особое значение. Единственный ребенок в семье, он вырос в северной Миннесоте, в городке Моррис, где его день проходил за игрой в хоккей и домашней работой. Будучи ужасно застенчивым и к тому же страдая заиканием, Джеймс предпочитал свою комнату с книгами шумным играм с ровесниками. Частные логопеды — все мужчины, все американцы — пытались исправить недостаток Джеймса, но не преуспели. Каждый репетитор держался по полгода, а потом его сменял другой. Джеймса радовало, когда они уходили. В старшей школе, пока его сверстники пробовали пиво и секс, Джеймс изучал математику и налогообложение, чтобы помогать отцу в ведении дел.

Родители Джеймса жили в старом особняке, раньше принадлежавшем богатому промышленнику из Чикаго. К тому времени, когда Джеймс унаследовал дом, он уже был в почти непригодном состоянии, со скрипящими полами и старой изоляцией. Но отец Джеймса обожал особняк, и, когда он ставил на окна рождественские свечи, дом приобретал величавый, гордый вид. Что до Джеймса, то он не любил Рождество и другие праздники. Что ему нравилось, так это старая, но все еще действующая вентиляционная труба, тянущаяся от чердака до подвала с выходами в нескольких комнатах, в том числе и в комнате Джеймса. Достаточно большая, чтобы выдержать вес взрослого человека, и управляемая изнутри, вентиляционная труба играла в детстве Джеймса роль форта, там можно было вздремнуть и спрятать запрещенные книги. В юношестве, когда из-за заикания Джеймс отдалился от своих приятелей, он прятался в трубе, как в монастырской келье. Джеймс брал с собой фонарь, забирался на чердак и просиживал там часами. При свете фонаря он просматривал книги по дифференциальному исчислению, ощущая любовь к цифрам, на которые, в отличие от людей или языка, можно было положиться и которые не склонны к издевательству. Иногда Джеймс прикрывал глаза и медленно раскачивался, вдыхая запах дерева, идущий из вентиляционной трубы, и чувствовал себя счастливым.

Начиная с четырнадцати лет, Джеймс был обязан три вечера в неделю проводить с молодой женщиной по имени Анамария. Она была логопедом, ее пригласили родители Джеймса за умение работать с замкнутыми людьми и строгий внешний вид. Мистер и миссис Бранч надеялись одним ударом излечить непослушный язык сына, от его нежелания общаться с девочками и пристрастия к расшатанной трубе.

Со временем план семьи Бранч сработал. Несмотря на венесуэльское происхождение, Анамария говорила на прекрасном, безупречном английском. В отличие от мужчин-репетиторов, которые занимались с Джеймсом за кухонным столом или в гостиной, Анамария заходила в комнату Джеймса и запирала дверь. Она по-турецки усаживалась на пол, а Джеймс занимал место на вентиляционной трубе. Когда Анамария выговаривала слова, Джеймс догадывался о ее детстве, о том, как трудно ей давался английский. Со временем Джеймс научился доверять звукам, произносимым ее губами. Он слез с трубы, сел на пол напротив нее, так что их колени соприкоснулись. Он сосредотачивался, дышал, как она его учила, и научился подражать ее английскому так хорошо, что даже копировал ее недостатки: испанский акцент, ударение на первые слоги.

Не удивительно, что Джеймс влюбился в Анамарию. Она носила белые блузки с открытым воротником, на шее у нее висело распятие, а когда она наклонялась вперед, то Джеймс ощущал тонкий, нежный аромат ее черных волос. Когда ему удавалось слово, Анамария улыбалась и гладила его по щеке, приговаривая: «Да, сеньор Джеймс, правильно».

К досаде родителей, Джеймс не стал более разговорчивым. На самом деле он стал еще более замкнутым, учителям в ответ он только кивал, бормотал какие-то слова нескольким родственникам. В старших классах — на третий год общения с Анамарией — он поборол заикание, но никто об этом не знал. Джеймс замечал сочувственные взгляды взрослых, но его это не заботило. Его речь была секретом, тайным искусством, чем-то интимным, чем он делился только с Анамарией. Джеймс был хорош собой, и некоторые девочки были бы не против составить ему компанию. Но это были обычные девчонки, по мнению Джеймса, девчонки с нервными смешками, акцентом Среднего Запада и постоянной заботой о лишнем весе. Анамария была другой. Она была женщиной. У нее были потрясающие полные губы, она не заботилась о своем теле, и глубокое, почтительное выражение было в ее взгляде и речах, которые заставляли Джеймса мечтать о путешествиях по далеким городам, где у них с Анамарией начнется бурный, умопомрачительный роман.

Ночью, оставшись в комнате в одиночестве, через много часов после ухода Анамарии, Джеймс забирался в трубу, закрывал дверь и сидел где-то между этажами. Скрестив ноги, он обхватывал себя руками и мерно раскачивался, представляя сидящую перед собой Анамарию. Он складно, правильным языком, чего никто от него не мог ожидать, делился с Анамарией своими мечтами. Он шутил, пересказывал школьные сплетни и благодарил ее за исцеление. Правда, чаще всего Джеймс рассказывал своей воображаемой возлюбленной о том, как она дорога ему, или о том, что звук ее голоса и изгиб плеча заставит прыгнуть со скалы или нырнуть в раскаленную лаву.