Я невольно зарычал и окатил собравшихся таким сконцентрированным сгустком злости, что его ощутили. Хаген, который что-то говорил, сбился, посмотрел на меня с недоумением, потом, видимо, что-то увидел в своем нейроинтерфейсе и обратился ко мне:

— Прежде, чем наговоришь то, о чем позже тебе самому будет неловко, выслушай меня, Алекс. Что скажешь?

— Какой у меня выбор? — устало произнес я. — Говорите.

— Мыши, Алекс.

— Что мыши?

— В прошлом веке провели эксперимент с мышами. Откровенно говоря, на этих бедных животных провели тысячи тысяч экспериментов, но один из них, названный «Вселенная-25»… О, он на многое открыл глаза ученым того времени, но не в их силах было хоть как-то повлиять на человечество, а потому…

— Мистер Хаген, — встрял Юрий Серебрянский. — Боюсь, Алекс не знаком с сутью эксперимента.

В который раз за последний час услышав об экспериментах — на мышах, на людях, на самом Хагене руками инопланетян и на нас руками самого Хагена — я истерично расхохотался:

— Да вы достали своими экспериментами! Ха-ха-ха!

Это была форменная истерика, и удивительно, что я, осознавая это, никак не мог остановиться и продолжал смеяться как умалишенный. Наверное, сказалось все пережитое — тесты, пытки, часы забвения под Мимикрией в виде валуна или меча, ядерный взрыв, лучевая болезнь, невероятные истории Хагена. Как сказал бы дядя Ник, у меня протекла крыша.

Я указывал пальцем на Хагена, хохотал и, захлебываясь слюнями, повторял: «Эксперимент! Эксперимент, мать вашу! В бездну ваш эксперимент! Мы все мыши! А-ха-ха! Мы-ы-ыш-и-и-и! Мы! Все! Мыши мы все-е-е-е! Мы…»

И заткнулся, почувствовав, как хорошо вдруг мне стало, как накатила целительная зеленая волна, как прокатилась по всем моим клеткам, вычищая кровь и сосуды от лишних гормонов. Ощутил, как воспаленные нейроны и синапсы встают на место, как с плеч, души и сердца незримая ласковая дружеская рука снимает невыносимый груз.

Мои глаза наполнились слезами от хохота, но чья-то нежная ладонь стерла их и провела ладонью по щеке:

— Ты в порядке, мальчик.

Она убрала руку, и я чуть не заплакал — теперь уже от другого: мне не хотелось, чтобы Дениза Ле Бон убирала ее. И то ли почудилось, то ли действительно я заметил тающие в воздухе изумрудные нити, связующие ее пальцы и мою щеку.

Будто поняв, что мне очень не хочется расставаться с ней, Дениза встала рядом, погладила меня по голове, мягко поцеловала в щеку и прошептала, обжигая дыханием ухо:

— Тебе неведом страх, ибо преобразуешь ты его во внутреннюю силу, ты питаешься страхом, ты создаешь и созидаешь, и щедро делишься силами с другими, а они несут груз вместе с тобой. Ты не один, Алекс Шеппард. Мы с тобой. Я с тобой.

Сказав это, она вернулась на место под слегка недоуменными взглядами остальных. Единственным, не выглядевшим удивленным, был Майк Хаген, который, по всей вероятности, что-то знал об особых талантах Денизы. Глянув на нее, он кивнул, потом вопрошающе посмотрел на меня.

— Я в порядке, мистер Хаген, — сказал я. — Давайте вернемся за стол. И что там за эксперимент с мышами?

Спросив это, я перевел взгляд на Денизу, пытаясь понять, что у нас с ней произошло? Она что-то сделала, но что? Что-то, отчего я почувствовал: мы с ней — единое целое, две слившиеся половинки, и такого ощущения у меня не было даже на пике блаженства в постели с Ритой. Кто такая Дениза Ле Бон? Вопрос вспыхнул в голове и угас, меня это перестало беспокоить, словно чудесные исцеляющие руки Денизы — обычное дело.

Видимо, в том, что я в порядке, полной уверенности у них не было, потому что в кают-компанию мы возвращались так: Зоран и дядя Ник вели меня под руки, Серебрянский перед нами пятился спиной вперед, готовясь броситься и подхватить, если я буду падать, сзади шли остальные, а Хаген рассказывал об эксперименте «Вселенная-25».

Суть этого эксперимента, продолжавшегося три года, была в том, что группе здоровых мышей устроили райские условия жизни — в просторном помещении поддерживали комфортную температуру, обеспечили обилием еды и питья, животных оградили от болезней, вирусов и паразитов.

Мышки поначалу активно размножались и заселяли пространство. Райская жизнь им, очевидно, нравилась, у них увеличилась продолжительность жизни, они радовались ей, создавали семьи и плодились. Популяция удваивалась каждые полгода.

Сменялись поколения, и с каждым новым что-то сначала неуловимо, а потом и все более заметно изменялось. Самки, родившиеся в этом мышином раю, отказывались вить гнезда и предпочитали уединение. Если потомство все же появлялось, его съедали взрослые. Самцы, прозванные экспериментатором «красивыми», отказались от спаривания, защиты самок и конфликтов и все свободное время чистили шерстку. Часто мыши впадали в необъяснимую агрессию и беспричинно ранили своих собратьев, изгоняя их в самые малопригодные для жизни участки.

Лишенные вызовов, на всем готовом, мыши словно теряли интерес к жизни.

Популяция начала неумолимо уменьшаться, и в конце концов, спустя три года, погибла последняя мышка.

Закончил рассказ Хаген тогда, когда мы все снова заняли свои места за столом в кают-компании.

— У этого эксперимента было много критики и опровержений, — подвел он итог, сплетя пальцы и определив руки на стол. — Было и множество последователей, пытавшихся, зачастую успешно, повторить эксперимент. Результаты его не менялись вне зависимости от того, на ком его проводили: на мышах, на крысах, на обезьянах… или на людях, хоть и в несколько смоделированных условиях. Любое земное сообщество, лишенное вызовов, вымирает, причем, как правило, разрушает себя само.

— А почему эксперимент получил такое название? — спросил я. — Почему «Вселенная-25»?

— Потому что это была двадцать пятая попытка ученого создать рай для мышей. Все предыдущие закончились смертью всех подопытных грызунов.

Повисла тишина, после чего Майк заговорил — жестко и твердо, чеканя каждое слово:

— У нас не было другого выбора. Переизбыток продовольствия, бесконечное потребление, бесконтрольное сжигание невосполнимых ресурсов… Человечество было обречено на самоуничтожение и без вмешательства всяких внеземных сил. Нам нужны были новые вызовы, чтобы закалиться и стать сильнее, чтобы не потерять шансы выжить.

Я вспомнил уроки современной истории мистера Ковача: кадры ядерных взрывов, сметающих города с лица планеты, миллионы беженцев, лишившихся всего, детей, оставшихся без родителей, и родителей, потерявших детей, жен или мужей… А потом — глобализация, принуждение к миру тех, кто не хотел объединяться, деление на гражданские категории. Я вспомнил безногого пилота-ветерана Клейтона, выбросившегося из окна, потому что он перестал быть нужным обществу, и Трикси, из-за недостатка питания матери родившегося уродом. Вспомнил, как Хэнк Алмейда, брат