Ничего удивительного, что в первый же год Перестройки Вадим подал свой давно написанный «в стол» труд на защиту кандидатской диссертации. Все знакомые ахнули, не веря, что тема пройдет утверждение. Процесс защиты действительно проходил с трудом, хотя появились первые, начиная с «Машеньки», официальные публикации ранее запретного автора. После знаменитой горбачевской 19-й партийной конференции его заставили рассыпать уже готовый к отправке реферат как не отражающий новые веяния в жизни страны. Ученый секретарь совета по защите велел вставить туда сноски из материалов конференции, ничего глупее нельзя было придумать. Дома Вадим бушевал и кричал, что зря жена втравила его в это безнадежное дело с защитой, надо было не диссертацию писать, а сохранить все свои чувства к Набокову не тронутыми, спрятать все в столе.

– Чего ты бушуешь? Посмотри, какие поразительно интересные люди выступали. А язык какой? А стиль? Одна фраза «Борис, ты не прав» чего стоит. Лучше бы сказали «Вадим, ты не прав», я бы сразу же это в ссылку на источники втиснула, – изгилялась по поводу партконференции жена. – Не боись. Найду я тебе указания партии на реабилитацию Набокова.

И точно. После небольшого скандала с Вадимом жена села за серьезное изучение партийной продукции и нашла в материалах конференции необходимые ссылки, намекающие на то, что Горбачев якобы иносказательно убеждал своих врагов и соратников, а также весь советский народ в необходимость изучения Набокова, и хотя конкретно имени Мастера не произносил, но все свое выступление вел к признанию классика: «Мы говорим Гласность – подразумеваем Набокова, мы говорим Набоков – подразумеваем Перестройку, мы говорим консенсус – подразумеваем кого? Правильно, коитус, Гумберта Гумберта, Лолиту». Вот так все и завертелось. Исправленный реферат был разослан, однако на защите Вадим увидел совсем «неперестроившиеся» морды членов ученого совета, вряд ли оценивших вклад Горбачева в набоковедение, и очень сомневался в том, что его не «прокатят». Опять-таки благодаря заранее проделанным женой интригам с членами ученого совета, подключившей к своим замыслам довольно известных ученых со стороны, все прошло хорошо, Вадим получил свои два «черных шара», но это считалось даже приличным. Все, теперь такой автор, как Набоков, мог официально существовать на всем советском, а позже и постсоветском пространстве, необходимость этого была доказана классиком современности в лице Горбачева…

Конечно же, жена все говорила правильно, хотелось увидеть не только Прагу, но и Париж, Берлин, Швейцарию, а главное – Америку. Может, правда, если начну с Праги, то потом и все остальное увижу? Ведь не верил я ей, что любовь к Набокову можно будет институциализировать, как через ЗАГС, а она оказалась права, и вот я – кандидат наук, и после стольких лет бродяжничества работаю в академическом институте, и занимаюсь любимым делом, а за это еще и зарплату дают. Все меняется, может, чем черт не шутит, и попробовать другую жизнь, которую я всегда себе сам выдумывал? Сходить одной ногой в Зазеркалье?

…Много-много позже, в своей седьмой жизни, во время одной очень почетной конференции в Монтре, а потом и в Америке, когда с четвертой, а может, с пятой женой – сбился со счету, да и какая разница? – американской аспиранткой азиатских кровей, подцепленной Вадимом в Орегоне в порыве мгновенно вспыхнувшей страсти, как цепляют неприличную болезнь (с этой женой он проедет весь маршрут, по которому путешествовал Гумберт Гумберт с Лолитой, останавливаясь в тех же мотелях, как когда-то по этому же маршруту провезла Набокова его жена Вера), он будет вспоминать свою первую поездку по набоковским местам, пускай даже и в не самое представительное из всех мест, связанных с именем Мастера. Теперь вся череда его жизней распадется на то, что было до Праги, и все, что случится с ним после.

Монголоидная жена – гремучая американская смесь непальско-итальянских кровей – станет эрзац-мечтой, буддийским перевоплощением в стиле «ньюэйдж» его любимой няньки, размытой копией картинки из календаря. Женившись на ней, он пытался взять реванш в своем соревновании с другом детства Аликом, опередившем его в своей женитьбе на японке. Вадимовская азиатка хоть и не была японкой, но зато явно симпатичнее, чем мосластая Аликова страшилка, которая, наверное, потому и уехала из Японии в Европу, чтобы не страдать от сравнения с крошечными, кукольными женщинами-бабочками Страны восходящего солнца. Учитывая строгости американских университетских правил, касающихся неуставных отношений между преподавателем и учащимися, просто удивительно, как эта женитьба сошла ему с рук и он не был отстранен от работы и выслан из страны временного пребывания на свою незамутненную разборками по поводу сексуальных домогательств родину. Надо сказать, что Вадиму просто повезло тогда. В тот год, когда он все-таки найдет свое «азиатское чудо», пародийным персонажем его комплексов выступит великий и могучий Вуди Аллен, женившийся на корейской малолетке монгольской внешности, предварительно растлив ее в качестве своей приемной дочери. Странным было то, что когда-то даже книгу и фильм «Лолита» пытались запретить в США, а когда это произошло наяву с Вуди Алленом, уже никого такой поворот судьбы не шокировал, и он даже выиграл все судебные тяжбы своей бывшей жены против него. Правда, знающие люди говорили, что великому режиссеру, в отличие от Гумберта, просто больше повезло – во-первых, у него были деньги на хороших юристов. А во-вторых, и негласно это было решающим фактором, приемная дочь не была американкой, а там, среди Великих Моголов, кто их разберет, кто чей отец и кто чья дочь. Великого нью-йоркского социопата, как и Вадима, спасла любовь к экзотике.

Стыдясь перед окружающими разницы в возрасте со своей очередной половиной, Вадим заодно вспомнил и о том, что с гумбертовскими комплексами ему уже пришлось разбираться когда-то давно, во время рождественской встречи с Машенькой в Праге. «Я родился в год смерти Лолиты» – стала любимой стихотворной строчкой Вадима, объяснявшей значимость набоковского типажа для всех рефлексирующих извращенцев «постлолитового» периода – от Поланского до Аллена, от безымянного «неудачника поляка» у Гандлевского до персонажа известной песни «Наутилуса-Помпилиуса» про Алена Делона. Но тогда для Вадима это означало совсем другое, чем просто страдание стареющей плоти по молодому телу, физическая смерть юной соблазнительницы имела для него глубокое духовное наполнение, стала для него возможностью собственного преображения, нового рождения. Во время своего знакомства с Машенькой он понял разницу между извращенным влечением к детскому телу и несбыточной мечтой о возвращении в утраченное детство. И уже не реальная земная девочка, а вот этот ангел непорочный в ее обличье своими молитвами мог вымолить для него спасение, выдать индульгенцию за все прошлые и все будущие его грехи.

И еще что-то очень важное произошло для него тогда в Праге – умерла не только Лолита, но и все остальные набоковские персонажи стали казаться незначительными в сравнении с самим Мастером. Вадиму захотелось стать его тенью, как это уже произошло с другими людьми, начиная с Верочки Набоковой и их сына. Путешествовать по следам Набокова, находить следы его пребывания там и сям – в университетах и библиотеках, на склонах альпийских гор, в небольших мотелях и дорогих гостиницах, было для Вадима как выполнение какой-то миссии, как будто когда-то давно он пообещал кому-то выполнить это предназначение. После поездки в Прагу преследование Набокова-человека станет интереснее для него изучения персонажей Набокова-писателя. В тот последующий за пражским преображением жизненный период ему было невдомек, что и эта, седьмая жизнь будет не последней и что успеет прожить все свои положенные девять жизней, так и не решив для себя основной вопрос: кто Я?

А тогда, давным-давно, впереди пока еще смутно маячила Прага как первая и последняя возможность вырваться из ненавистной действительности, будущее же рисовалось прямой и очень определенной чертой между коротким бытием и пугающей бездной небытия…

И понеслось… Надо было получать заграничный паспорт, а бланков не было, не один Вадим хотел воспользоваться невесть откуда взявшейся свободой на выезд за границу, а станки не успевали печатать не только рубли, обесценивавшиеся каждый день, но и заграничные паспорта, становившиеся в обратной пропорции дороже денег. Сидеть в милиции в ожидании приема документов, а потом отказа в связи с отсутствием присутствия бланков