Ушли, отказавшись от предложенного вина».

В эту страшную пору все чувствовалось острее. И горе, и радость. Вступавший во взрослую жизнь Лев стремился впитать все эмоции, которые мог предложить ему новый, нестабильный, но такой интересный мир. Каждый день выходил он из этого дома прогуляться в лицейском мундире, спрятанном под штатской шинелью, или на тайные балы, где дети бывших аристократов танцевали под граммофон и кутили до утра, со смехом повторяя «Ешь ананасы, рябчиков жуй. / День твой последний приходит, буржуй». Однажды в угаре веселья Лев увидел на улице отца…

«…Невский. Ясный солнечный день: бабье лето. Нас несколько лицеистов в форме, с барышнями. Смеемся. Нам весело. Лица наши выражают беспечность и радость на заре жизни.

Вдруг навстречу нам толпа заключенных с конвоем.

Я сразу увидел отца, и он меня сразу увидел — как раз в тот момент, когда я чему-то смеялся: память об этом мучила меня много лет. Обросший бородой, похудевший, с котомкой за плечами.

Арестованных вели посредине проспекта. Я пошел за ними. Отец несколько раз оборачивался, сердито махал мне рукой, чтобы я отстал. Я его не послушался и проводил до места назначения: до Гороховой, где помещалось Чека.

Так совсем случайно я узнал, что отец переведен туда из Петропавловской крепости. Для хлопот моей матери и для передачи посылок это известие имело большое значение» [117].

Людмила Любимова направила всю свою энергию на вызволение мужа из заключения. Смелая женщина до сих пор безоговорочно верила в свой успех и, прохаживаясь по залам этого дома, старалась придумать, какие связи могла бы она использовать для дела. У дверей особняка то и дело останавливались извозчики. Людмила объездила всех, кого можно, — и следователей ЧК, и бывших коллег мужа. С помощью старого знакомого польского дипломата добилась даже объявления Дмитрия польским гражданином, которого официально было запрошено освободить.

Сам он, правда, расстроил планы супруги, назвав себя русским монархистом и отказавшись лгать о своем гражданстве или убеждениях.

Тягостное ожидание приговора тянулось до октября, когда, услышав трель звонка, по паркету этого дома побежала с радостным визгом собака, учуявшая приход хозяина. Дмитрий Любимов был освобожден, однако надолго ли? Людмила с привычной энергией снова организовала кипучую деятельность, теперь уже по поиску вариантов для эвакуации мужа.

«К нам пожаловал гражданин Наэль, латыш по национальности, благодаря которому некоторые из наших друзей уже покинули пределы Советской республики. Они-то и сообщили нам, что Наэль — комиссар Союза коммун Северной области — за соответствующую мзду готов выдать документ на выезд за границу, причем по таким делам не принимает в комиссариате, а сам приходит на дом.

Меня допустили в гостиную, когда сделка уже состоялась. Наэль, мужчина средних лет, с небольшим брюшком, в коротеньком пиджачке и крикливом галстуке, сидел за чашкой чаю, поглаживая бородку. Он пошучивал, хихикал, рассказывал сплетни про известных актрис.

Взятые на себя обязательства он выполнил пунктуально. Через день, как обещал, принес нужную бумагу. На бланке наркома значилось, что гражданин такой-то (отец уезжал под чужой фамилией) командируется на Украину «для организации товарообмена»; внизу стояли печать и подпись наркома, то есть самого Наэля. Стоило это моим родителям дорого, сколько — точно не помню, знаю лишь, что ушли все деньги, только что вырученные от продажи двух прекрасных пейзажей Поленова, украшавших нашу гостиную, и очень ценного чайного сервиза начала прошлого века. Наэль опять рассказал какие-то сплетни, опять похихикал, выразил удовольствие «от такого приятного знакомства», затем шумно раскашлялся, пожелал отцу счастливого пути и ушел, сказав, что всегда рад оказать посильную услугу достойным людям.

Отец тотчас же выехал и, как мы узнали впоследствии, благополучно проследовал через границу. А вскоре до нас дошло известие, что Наэль попался и расстрелян, но не как взяточник, а как мошенник-самозванец. Он вовсе не был наркомом, да и такого комиссариата, бланки и печать которого он себе изготовил, вообще не существовало! Что и говорить, хитрый был человек! Рассудил, что власть только еще строится, что не все толком знают, какие созданы новые органы, и что на границе бумага с печатью и «наркомовской» подписью произведет соответствующее впечатление» [118].

Отправив отца семейства вместе со значительной суммой денег и драгоценностей за границу, Людмила с сыновьями не торопятся оставлять дом. Несмотря на тяготы новой жизни, Любимовы, не жалея, продают остатки мебели и предметов искусства, в отличие от большинства знакомых, голодающих в роскошных дворцах в ожидании, что вот-вот большевики будут побеждены. Здесь, на Фурштатской, быт относительно комфортен — куплены буржуйки, которыми отапливается половина квартиры, а за провизию отвечает повар. Он теперь председатель домового комитета бедноты и охотно продает бывшими хозяевам продукты, выторгованные из-под полы, естественно, втридорога. В прихожей теснятся спекулянты — комиссионный магазин Любимовых давно закрыт, и за придворными платьями матери и расшитыми золотом мундирами отца искатели «мишуры старого режима» приходят сюда. Скупают все ценное, что осталось, до последней серебряной ложки. Лишь коллекция рукописей с автографами великих русских писателей, которую с увлечением собирал всю жизнь Дмитрий, избежала продажи — Любимов сдал ее под расписку в Академию наук.

Каждый день к чаю прибывают гости, часто пешком, ведь извозчик теперь — настоящая роскошь. Еще несколько лет назад Людмила, прототип героини «Гранатового браслета», устраивала в этих стенах литературные салоны, изысканные обеды и вечера. Зимой 1918 года ее дом славится среди оставшихся в городе аристократов роскошеством своих приемов, ведь к чаю здесь подают сахар, а иногда бывает и печенье.

Прятаться в иллюзиях все сложнее, и, посматривая в окна на заснеженный Литейный, в окна, через которые Любимовы наблюдали столько демонстраций и перестрелок, гости ведут разговор лишь об одном. Людмила твердо решила, что пора уезжать. Конечно, как и большинство друзей, она до сих пор была уверена, что большевики скоро будут побеждены и привычная жизнь восстановится, но пережидать темные времена в огромном холодном особняке в центре города становится небезопасно.