частных институтов и собственности. Человечество привыкло к тому, чтобы как-то все-таки признавать революции с такими сопутствующими обстоятельствами в качестве легальных, т. е. рассматривать суматошное уничтожение жизни и собственности, если не соглашаясь, то по крайней мере прощая как — ну, что поделать — необходимые сопутствующие явления процессов, которые потому и называют революциями!» В этом и состоит, не считая фашистского восстания в Италии, самое большое отличие между национал-социалистической и другими революциями. В дальнейшей аргументации Гитлер повторил обычные обороты о бескровной революции, во время которой не было разбито ни одно окно и не были уничтожены никакие ценности. Не может быть задачей революции создание хаоса, только замена чего-то плохого на лучшее. Эту внешнюю форму нацистской революции Гитлер сопоставлял с глубиной осуществленных ею преобразований. Революция так велика, что ее духовные основы даже теперь не осознаны выносящим поверхностные суждения окружающим миром[510].

На партийном съезде округа Майн Франкония 27 июня 1937 г. Гитлер вновь подчеркнул, что ни в одном из известных истории случаев такой переворот не был осуществлен «разумнее, осторожнее и бережнее», чем в национал-социалистической Германии. Будущее назовет однажды этот процесс одним из самых умных и гениальных из всех, какие когда-либо происходили, «одной из самых мощных революций, которая при этом ни в один момент своего течения не покинула почву безусловной легальности»[511]. На имперском трудовом съезде в 1937 г. Гитлер назвал в речи на открытии нацистскую революцию крупнейшим преобразованием в германской истории. Во времена международных беспорядков Германия может считаться «надежным и прочным прибежищем», поскольку национал-социализм вступил на путь к общественной революции, не разрушая насилием существующий порядок и тем самым не превращая в хаос основу политической, экономической и культурной жизни. «Поняв однажды слабости нашего буржуазного общественного порядка, мы старались путем дисциплинированной регенерации произвести построение нового общества». Нацистская революция — это на самом деле тоже революция, но без побочных явлений «слепого буйства массы рабов, обезумевшей от неумения использовать свободу». Национал-социалистическую революцию осуществляла не чернь, а сообщество немцев, взявшее на себя обязательство твердого подчинения[512].

Дисциплинированный и бескровный ход этого «величайшего преобразования в истории нашего народа», т. е. «германской революции», является, по словам Гитлера, сказанным 20 февраля 1938 г., выражением стремления «и в ходе этой революции подчеркнуть наш немецкий германский характер», в отличие, например, от Французской революции, «где гильотина полстолетия праздновала свои кровавые оргии, ровно столько, сколько длится уже немецкое строительство»[513]. Причиной, по которой он отказался от мести и разрушения в ходе революции и после присоединения Австрии (март 1938 г.) Гитлер назвал в речи 23 мая 1938 г.: «Кто может дать гарантию, что, когда бешенство уже началось, не начнут выплескиваться и личные страсти, не будут сводиться личные счеты под лозунгом политических дел?»[514] Это высказывание Гитлера выглядит просто циничным на фоне происшествий при подавлении так называемого «путча Рема», в течение которого как раз сводились личные счеты.

Насколько важным было для Гитлера подчеркивание аккуратного, бескровного и дисциплинированного характера нацистской революции, видно из того факта, что сам он еще в речи 30 января 1944 г. к 11-й годовщине захвата власти указывал на то, что в Германии социалистическая революция прошла без разрушения собственности[515]. Еще в декабре 1944 г., за несколько месяцев до окончательного поражения Третьего рейха, Гитлер подчеркнул в беседе с венгерским «вождем нации» Салаши, что экономические и социальные изменения в Германии, эта «гигантская революция», были «произведены без малейшего инцидента»[516].

Большое количество процитированных высказываний, число которых можно было бы увеличить похожими цитатами, показывает, как важно было для самоидентификации Гитлера и творимого им собственного образа революционера подчеркивание этого специфического характера дисциплинированной по форме, но глубокой и далеко идущей революции. Одним из существенных парадоксов национал-социализма является то, что — в рамках самоидентификации Гитлера и творимого им образа — одна из самых мощных революций в истории приняла форму легального, бескровного и дисциплинированного захвата власти и изменения структуры общества.

Было бы, разумеется, странно предполагать, что Гитлер предпочел путь легальной революции кровавому восстанию из гуманности (которую он, по собственным свидетельствам, считал признаком слабости). Тем более что утверждать о «легальном» и «бескровном» характере революции можно лишь, если ограничить ее 30 января 1933 г., в то время как она уже в последующие недели — хотя национал-социалисты и далее старались сохранять видимость — никоим образом не была уже легальной[517], а за годы до 1945-го пролила столько крови, как ни одна революция в истории. Одновременно эта псевдолегальная форма была адекватной формой революции в стране с предельно выраженными традициями подчинения и авторитарности, стране, в которой понятия формального порядка, дисциплины и спокойствия стояли на самом верху шкалы ценностей. Со своей моделью «легальной, дисциплинированной и не хаотичной» революции Гитлер отвечал внутренне противоречивым потребностям широких слоев населения, которые, с одной стороны, перед лицом экономического и политического краха Веймарской республики страстно желали радикального изменения общественных и политических условий, а с другой — слишком глубоко были укоренены в немецких антиреволюционных и консервативных традициях безусловного подчинения, чтобы участвовать в другой форме революции или принять ее.

Экскурс: «…вот так мы стали революционерами»

Мы уже называли противоречивые потребности масс в революционном изменении общества, с одной стороны, и консервировании традиционных ценностей авторитета, подчинения и дисциплины — с другой, предпосылкой эффективности концепции «легальной революции». Однако не стоит считать Гитлера исключением из этой противоречивой базовой позиции. Напротив. Уже Вильгельм Райх указывал на обусловленное воспитанием «двойственное отношение Гитлера к авторитету»: «мятеж против авторитета с одновременным признанием и подчинением»[518].

В качестве ключевого момента для понимания развития Гитлера следует процитировать его речь 13 июля 1934 г., в которой он оправдывал подавление так называемого «путча Рема»: «Мы все когда-то страдали от чудовищной трагичности, когда мы, послушные и верные долгу солдаты, вдруг столкнулись с бунтом мятежников, которым удалось завладеть государством. Каждый из нас был когда-то воспитан в уважении к законам и в почтении перед авторитетом, в подчинении к исходящим от него приказам и распоряжениям, внутренней преданности представительству государства. А теперь революция дезертиров и мятежников [имеется в виду Ноябрьская революция 1918 г. — Р. Ц.] навязывала нам внутреннее освобождение от этих понятий. Мы не могли дарить уважение новым узурпаторам. Честь и послушание заставляли нас отказать в подчинении им, любовь к нации и отечеству обязывала нас сражаться с ними, аморальность их законов гасила в нас ощущение необходимости им следовать, и так мы стали революционерами»[519].

Эта цитата демонстрирует внутреннюю раздвоенность, которую ощущали и Гитлер, и его сторонники: с одной стороны, воспитание