— И не развалился, заметь! — снова подскочил Квашнин.

— Возможно, что выпачкан специально, — продолжил Владислав. — Госномера рассмотреть мне так и не удалось. А мощность двигателя у него приличная. Вместо родного, в этот «москвич» явно чужой движок посажен. Как бы не с иномарки снят…

— Убедительно, убедительно… — задумчиво переводил взгляд с одного на другого Данила. — Для полной картины происходящего остаётся выслушать товарища Губина, который вот-вот должен подъехать. Чую, его информация имеет отношение к нашему разговору.

— Наконец-то расчухались комитетчики, — поморщился Квашнин. — Заждались мы от них вестей.

— Ты же знаешь, Пётр Иванович, несладко им пришлось в августе, — укорил его Данила.

— Да у нас в области и ветка не колыхнулась! Про ГКЧП лишь телевизор и верещал.

— Не спеши с выводами, все разборки ещё впереди, — с грустью обронил Данила. — Ещё не всех виновных отыскали.

— Волну ждать? Цунами? — не унимался полковник.

— Всего надо ждать, но разбираться будут по-серьёзному, — отрезал Данила и смолк, поскольку в дверь кабинета просунула голову секретарша:

— К вам Максим Максимович Губин из Комитета госбезопасности.

Губин сразу заполнил небольшой кабинет Квашнина и габаритами, и мощным басом.

— Да у вас здесь настоящее совещание! — загудел его голос, пока он пожимал всем руки. — Вовремя я подлетел, вы на троих сбросились, а я четвёртым буду. Не возражаете? — И он расхохотался.

«Не сравнить с вечно тихим, скрытным Соломиным, — подумалось Ковшову. — Этот одним басом к полу валит».

Губин, уместившись на двух стульях, раскинул руки по столу и, взглянув на Влада, спросил:

— Сынок?

— Он.

— Похож. Значит, на него работаем?

— На Родину, Максим Максимович, на Родину, — насупившись и не оценив юмора, буркнул Квашнин.

— Тогда я как раз на эту тему, — не обращая внимания на тон полковника, пробасил Губин. — Обрадовать вас собрался.

Ковшов с Квашниным переглянулись.

— Прибыло новое лицо в одну из известных бандитских группировок. Личность приметная. Похоже, тот, кого ждали, только имечко сменил.

— Ну, это их обычные выверты, — хмыкнул Квашнин. — Нас не удивить. Надо брать, пока не улизнул.

— Раньше именовался неким Ерёмой, а теперь прозывается Музыкантом, — продолжал Губин, глядя на Ковшова. — Но с афганским прошлым.

— Я слушаю вас внимательно, — сверкнул глазами Данила.

— Надо брать и Паука, и всех этих гадюк! Нельзя медлить! — не удержался Квашнин.

— Товарищ полковник! — осадил приятеля Данила. — Успокойтесь. Операцию по захвату банды следует тщательно продумать. И обязательно скоординировать действия прокуратуры, Комитета и милиции.

— Да уж, опыт имеем, — с горечью нагнул голову тот. — Соломин щи хлебает в других краях.

— Поэтому и нельзя допустить никаких промахов. — Данила поднялся с кресла. — Максим Максимович, начнём с ваших предложений.

— Я без согласования с начальством…

— Так согласуйте! — оборвал его Ковшов. — И к вечеру мне доложите. То же предлагаю и вам, Пётр Иванович. А мне надо поспешать, не то опять прокурора области на месте не застану.

А тем временем на водах в Карлсбаде

Неказистый городок. Утром ещё спасают процедуры, ванны, массажи, развлекает обслуга в санатории, услужливые матроны с бюстом римских богинь за «сниданем»[17] радуют глаз, а после полудня хоть помирай. Дьякушев мучился от безделья. Маленький чешский курорт в живописной долине на берегу Теплы он ещё в первую неделю исходил вдоль и поперёк. В основном вдоль, так как поперёк и ходить некуда, только по мостам скакать, все прелести курорта на берегу речки да на двух улицах, вот и весь разбег. Отдыхающий люд только тем и занимается, что с традиционными бокальчиками к источникам спешит. Там сплетничают, созерцают друг друга, попивая лечебную водицу из бюветов, делятся новостями или попросту спят, кому ночью побаловать удалось. Но, так как народ здесь в основном зрелый, то больше дремлют. Напиток, изобретённый ещё самим Яном Бехером почти двести лет тому назад, который с дикарским упоением вкушали без устали почти все новички, Дьякушев невзлюбил сразу и сразу отверг. От изумительного «будвара»[18] пришлось отказаться по другой причине. Решение это далось тяжко, но во всех забегаловках и серьёзных питейных заведениях к пиву подавались или жирное копчёное мясо, именуемое местными «узене», или пражская ветчина с яйцами и аппетитными кнедликами. Увлёкшись поначалу всем этим роскошеством, он уже через несколько дней почуял такую прибавку в телесах, а в зеркале узрел такой благодушный животик, что ужаснулся и вовремя отрёкся от вечерних походов по злачным местечкам коварного городка. За собственным весом и фигурой Иван Данилович ещё не забывал следить, тем более порой попадались переспелые красотки, которые будоражили его ещё не остывшее сердце или сами останавливали на нём масленые глазки. Развернуться здесь можно было, но к женскому полу Дьякушев, имея опыт заграничного времяпрепровождения, был осторожен и на первую встречную не бросался. Поначалу намётанным глазом проверял присутствие поблизости похожих друг на друга, как цыплят из инкубатора, скромных, тоскующих без дела ребятишек в одинаковых светлых штанах и белых рубашках. И только убедившись, предпринимал попытки к знакомству.

Но всё это в прошлом. Здесь, в курортном городке, прибыв чуть более недели назад, он ещё осваивался и приглядывался; знакомых, даже среди мужской половины отдыхающих, не заводил. Расспросы, разговоры — лишние заботы и хлопоты… К чему они? Дома эта жизнь надоела. Здесь следует расслабиться, а значит, не связывать себя ни с чем серьёзным и несерьёзным (к этому, впрочем, всё-таки влекло, видно, по старой памяти и не остывшему ещё мужскому началу).

Не преуспев в жанре отдыха, Иван Данилович махнул рукой и на бассейн — поутру и вечерами там собиралось такое количество слоновьих тел, жаждущих поплескаться, что на каждое больше квадратного метра воды порой не хватало, да и то на этой мизерной территории внезапно появлялась рука, нога или отфыркивающаяся рожа какого-нибудь обнаглевшего чужака.

Дьякушев любил свободу и пространство. Он вспоминал Сочи, Ялту, Геленджик, родные привольные места, чистую голубую волну, горячий песок или бодрящую гальку под ногами и начинал плеваться.

Потеряв интерес почти ко всему, он с безысходностью стал дожидаться окончания незадавшегося отпуска и, страдая от вынужденного безделья и скуки, иногда плёлся разглядывать в который раз дорогущий антиквариат в лавках, стеклянную посуду в «Мозер» или пять расположенных вдоль реки колоннад. Впрочем, однажды всё же его бес попутал. Дьякушев дрогнул от взгляда зелёных глаз и предоставил возможность скучающей белокурой соседке по столу сманить себя в автобусную поездку в Прагу. Та была без ума от Старого города и с упоением таскала его чуть ли не весь день по лабиринту средневековых улиц со множеством дворцов, площадей и церквей. Терпение и силы его кончились,