спина невыносимо заныла, а ноги загудели, когда под вечер она затащила его в еврейский квартал Йозефов со старинным кладбищем, усеянным каменными надгробиями. Дьякушев взмолился, проклиная себя за то, что согласился на это безумие; совсем измождённый, он, к неописуемому ужасу спутницы, присел на кучу камней, оказавшихся могилой знаменитого раввина Лёвы, который когда-то слепил из глины создание Голем и вдохнул в него собственную жизнь. Согнав Дьякушева со святых камней, Полина — гид и мучительница — усадила его на скамейку и пустилась в рассказы о еврейской общине. В ней чувствовались педагогическая подготовка и фанатичная увлечённость. «Несомненно, училка, — с тоской убеждался Дьякушев, — небось мужик перекрестился, вытурив её одну за бугор, вздохнул свободно и сейчас развлекается дома с какой-нибудь легкомысленной Жизелью. А эта дура расширяет здесь кругозор, чтобы потом в школе пудрить мозги своим сопливым воспитанникам. Нет, толку от неё не добиться! Она способна только на такие вот пионерские походы. А к себе не допустит и за километр. Телесное для неё вторично, хотя одета и выглядит вполне фривольно».

Время поджимало, нужно было спешить назад, к автобусу. А неугомонная спутница рвалась ещё добраться до какого-то монастыря Святой Анежки, взахлёб повествуя о легендах, приключениях этой девицы, монастырь которой обязана посетить каждая женщина, так как одно лишь посещение его якобы снимает все грехи и приносит очищение.

«Надо что-то делать, лучше незаметно удрать, — ломал голову Иван Данилович, — как только она зазевается, отстать, а искать меня у неё уже времени не будет. Эта сумасшедшая, видно, не такая уж и простушка, ишь как понеслась грехи замаливать! Немало же их накопилось».

Так он и поступил, а когда ему удалось затеряться среди надгробий, Дьякушев, вздохнув полной грудью, отправился к стоянке автобуса. После этого случая соседка несколько дней строила ему обиженные глазки, а он навсегда отказался от последней надежды использовать отпуск по его естественному назначению.

Да, оправдывалась давняя присказка: если сразу не заладится, тем в конце концов и завершится. По правде сказать, в отпуск он вообще не собирался. Хотя и знал, что Горбачёв в середине августа уедет отдыхать в Крым, а значит, первым секретарям обкомов и крайкомов тоже под него подстраиваться следует, полагал задержаться и проработать — много накопилось проблем в столице. А в отсутствие генсека доступнее и легче можно было встретиться и обговорить нужные вопросы с важными людьми и в Кремле, и на их дачах. Пребывание в провинциальной, заштатной области затягивало его в гнилую трясину. Он не видел иного выхода, как только сменить кресло. Пусть не в Москву, пусть куда-то поблизости, но только выбраться из этого тёмного угла, где друзей Дьякушев не встретил, поддержки не нашёл, а единственное, что удалось с избытком, так это нажить врагов и неприятности. Каждый месяц пребывания в этом городе затягивал петлю на его тщеславных надеждах и помыслах. Однако не успел он в начале августа появиться в столице, первое же доверительное лицо посоветовало незамедлительно уезжать от Москвы подальше и уж тем более не соваться в Кремль. Не раскрывая подробностей и тем более причин таких советов, Дьякушеву дали понять, что оставаться в августе в стране небезопасно. Все, с кем он мог когда-то говорить вполне открыто и доверительно, словно проглотили языки. Он понял: затевается, а может быть, уже началась большая, даже грандиозная государственная интрига. Он — пешка в этой игре, а пешки погибают первыми, и верные люди спасали его, подсказывая единственный путь к спасению. Надо было бежать за бугор, в затрапезную туристическую поездку, в глухой захолустный курорт. Он выбрал Карлсбад, в котором раньше никогда не был, надеясь отсидеться там от неизвестных, но готовящихся треволнений, заодно и попытаться как-то нескучно отдохнуть. Увы, пока не получалось.

В этот вечер, побродив после обеда по набережной, а потом отправившись аж до костёла Петра и Павла в надежде устать и нагулять сон (в последнее время неизвестно отчего одолела бессонница), Иван Данилович возвратился в санаторий совершенно разбитым, отказался от ужина и, пройдя в свой номер, не раздеваясь, только сбросив сандалии, устроился на диване, не включая телевизора. Но не успел он отдышаться, как в дверь постучали, и заботливая матрона подала ему конверт, объяснив, что в его отсутствие прибегал мальчик и просил это послание передать.

Дьякушев покрутил конверт в руках. На белой бумаге не было ни адреса, ни фамилии, ни каких-либо примечательных пометок. Чист. Он раскрыл его и едва успел подхватить сложенную вдвое записку. В ней значилось: «Здравствуйте, милейший Иван Данилович! Вас ждёт приятный сюрприз в музее. Завтра ожидаю Вас с нетерпением сразу после завтрака». Подпись отсутствовала.

Почерк не был знаком. Напоминал женский — красивый, уверенный, с завитушками. Но некоторые фразы заволновали душу, отчего сильнее забилось сердце. Особенно обращение «милейший». Его употреблял лишь один человек, знакомый Дьякушеву. Неужели это он? Так долго ни единого слова, звонка, какой-либо информации! И здесь его встретить? А может быть, вовсе не встретить? Может быть, его нашли? Он или они нашли его… От этой мысли Иван Данилович похолодел. Тот человек ничего так просто не делает. Каждый его жест выверен, каждый шаг означен. Это, несомненно, он!

Ночь, естественно, Дьякушев провёл без сна. Строил догадки, анализировал, прикидывал, размышлял. Ворочался с боку на бок. Вскочил на ноги чуть свет, проклиная всё в мире. Принял холодный душ, с нетерпением дождался завтрака, наспех, без аппетита проглотил его и помчался, не взглянув на часы, к музею. Тот оказался ещё закрытым. Иван Данилович, нервничая, огляделся — ни одной знакомой души вокруг. Куда он спешил? Почему его забил озноб? Он не сделал ничего, чтобы сейчас переживать. Наоборот, он выполнил тогда всё, что от него требовалось. Однако…

Сзади на его плечо тихо опустилась тяжёлая рука. Дьякушев вздрогнул, даже немножко присел, как воришка, застигнутый врасплох, и оглянулся. Он не ошибся в своих предчувствиях. Перед ним стоял с улыбкой, но без эмоций и чувств Парацельз! Но узнать его было трудно. Что осталось от этого человека? Иссохшее лицо, кривые короткие ноги и глаза, прячущиеся за тёмными очками. Он болезненно сильно похудел, но держался твёрдо, даже спортивно, и от этого, казалось, помолодел.

— Пара… — застыл от неожиданности Дьякушев.

Человек в чёрной шляпе с короткими полями поднёс палец к губам и тихо сказал:

— Фишбах Йозеф Модестович, имею честь представиться.

Он легко обнял Дьякушева и так же легонько похлопал по плечу, слегка прижавшись:

— Вот и встретились.

— Сколько лет, сколько зим? — приходил в себя Иван Данилович. — И где? За тысячу вёрст.